Крайняя изба - Михаил Голубков

Позднее, перед Октябрьскими праздниками, когда уж Сартыкуль глубокими заберегами, льдом покроется, повалит северная утка — чернеть, свиязь, крохаль. Уставшая эта, запоздалая утка падает с неба большущими стаями, садится где попало, пренебрегая опасностью.

Ох и побьют же ее в это время: у каждой оставшейся полыньи, у каждого разводья будут торчать, прятаться в камышах лодки охотников. А еще больше подранков наделают — пролетная утка жирная, крепкая на убой.

Подранки тяжело утянут, падут в свободные ото льда камыши. Они уже не полетят дальше, не увидят теплых краев. Через несколько дней из камыша их выживет, сгонит к середине озера по-зимнему крепнущий, нарастающий лед — там они и станут чьей-то легкой добычей, собак ли, мальчишек ли с палками.

А сколько еще по земле таких поздних летов?

С приходом холодов кончатся, по существу, и егерские обязанности Ефима. Ему лишь останется малость: вытащить лодки из воды, высушить их, перетащить в сарай — меньше хлопот весной. Под крышей лодки не порвет морозом, не занесет снегом.

Ефим не стал выбираться на большак, а пустил мерина напрямки, бездорожьем. Серый, почувствовав близость жилья, близость деревни, затрусил еще усерднее и охотнее, и вскоре подвода уж катила вдоль скотных дворов, вдоль подгнившей, поваленной местами изгороди.

У телятника Ефим остановил мерина, спрыгнул на землю, дернул за конец веревки — узел разошелся, жерди шумно раскатились, посыпались с телеги. А те, что остались, Ефим неспешно сбросал, встав раскорякой на оглобли меж возом и лошадью.

Потом он отвел немного лошадь, собрал сваленные жерди в одну кучу, опять потянулся за куревом, глядел, сладко затягиваясь, на Сартыкуль.

Озеро теперь близко, рукой подать. Берег напротив фермы вытоптан скотом до дорожной твердости, чист от кочкарника, слышится внятное бульканье и плеск волны. В затишье, под стенами камыша, резвятся утки: ныряют, гоняются друг за дружкой, сильно и шлепко бьют крыльями. Ветер с озера порывист и упруг, наносит постоянно гнилые, болотистые запахи.

Ефим долго наблюдал за утками, за их проворством и легкостью на воде, опять предавался мыслям о Сартыкуле, о близкой, надвигающейся яркой осени, о дивной поре утиных летов.

— Степанида, Сте-еш, — позвал Ефим, распрягая во дворе лошадь, — дома ты, нет?

Калитка на задворках открылась, пришла из огорода Степанида, жена Ефима, проворная, быстрая на ногу — руки в земле, на рябом круглом лице бисер пота.

— Гостей собираешься встречать?

— Каких еще гостей?.. Надоел хуже горькой редьки со своими гостями. Чего от меня-то надо?

— Как чего?.. Ну, в избе приберись. Ну, новые занавески повесь, что ли? Ну, не знаю я…

Степанида в сердцах сплюнула, повернулась и пошла обратно.

— Приберись ему, занавески повесь! — шумела она. — Словно я век не прибиралась. Словно у меня занавески ни на что не похожие!

Сдавать что-то начала в последнее время Степанида, кричит, ругается много. Дочери это ее издергали. Не может она спокойно переваривать, как у них жизнь кос-накос идет. И не предвидится пока никакого выправления.

С Веньки, паршивца, все началось.

Одно время гусь этот лапчатый, этот видный, льноволосый парень, сын зоотехника Збруева, крепко запохаживал в Сысоевку, к дочерям Прокшиных, Шурке и Алевтине. Запохаживать-то запохаживал, а вот к какой из сестер сердце лежало, не понятно было. Обеих вроде вниманием миловал.

В деревне уж даже привычным стало видеть около сестер парня. Куда ни пойдут, где ни работают девки: в поле, на току ли, — значит, где-то и Венька поблизости. Кружил, точно петух, возле них, вытянув шею и распустив крылья.

Понесла от Веньки старшая, Алевтина, более спелая и готовая стать матерью. Ну Венька, понятное дело, как узнал, как увидел налившуюся соком девку, так и за голову схватился. Ведь молокосос еще, и двадцати тогда не нажил, ведь в армии еще не побывал, не погулял как следует. Алевтина же старше его на четыре года, перестоялая, перезрелая для парня травка-то.

Все реже и реже начал наведываться Венька, а вскоре и вовсе куда-то удрапал из колхоза. Отслужил, говорят, после куда-то на Север завербовался, на шахту. Большую деньгу зашибает. Удрапал — и плевать. Неунывающая, хохотливая Алевтина, дуреха эта набитая, не больно-то убивалась. Доносила, родила и перебралась от них, от родителей, от жалостливых материнских вздохов и причитаний, в Кушево, центральную усадьбу колхоза, прижила там еще одного ребенка, теперь уже неизвестно от кого, и живет себе — ни девка, ни вдова, ни мужняя жена.

А сохла, тоской исходила по Веньке Шурка, меньшая Прокшиных, робенькая, стеснительная, вовсе на сестру не похожая. Она только-только в тот год десять классов закончила. На нее, видно, Венька и имел виды. Но как-то так получилось, перекинулся парень, другую опылил — ловко, видать, Алевтина силки расставила.

Не вынесла, конечно, Шурка, не смогла жить рядом с сестрой-разлучницей, в город уехала, вышла там замуж, да неудачно вышла, мужик выпивохой, скандалистом оказался. Теперь одна мыкается, работает штукатурам на стройке. Исхудала вся, почернела, усталость затаилась в лице. Ладно хоть от ребятишек бог уберег. Зачем при такой жизни ребятишки?

Да, не удалась, чего там говорить, у дочерей жизнь, не удалась. Захромала, дала трещину жизнь и у Степаниды с Ефимом. Словно меж ними черная кошка пробежала. Меньше стало согласия и тепла в доме. Меньше внимания друг к другу.

Сейчас на внучат одна надежда. Вот подрастут да начнут бегать к бабушке, может, и отойдет, оттает Степанида.

Сложив на телегу упряжь, задав Серому овса в стиральное корыто, Ефим тоже толкнул огородную калитку.

Степанида подкапывала, разживалась молодой картошкой. Она ловко выворачивала вилами тяжелые, разросшиеся кусты, подхватывала, встряхивала их за ломкую сочную ботву, собирала и бросала в ведро крупные уже, розовые клубни.

— Может… Слышь меня, Сте-еш? Может, мне ягушку решить?

— Больше ничего не придумаешь? — резко разогнулась Степанида.

— Начальство ведь все-таки наедет, — почтительно напомнил Ефим.

— Так они зачем наедут-то?.. За утками иль зачем? Кому твоя ягушка нужна?

— Уток они только завтра настреляют… А сегодня их чем потчевать? Солониной?.. Нет, пойду за ягушкой, — решился окончательно Ефим.

— Это ладно ли у меня с ним? — хлопнула Степанида по бедру. — В лепешку расшибиться готов! Вовсе уж из ума выжил под старость!

Не слушая окриков жены, Ефим пересек межой огород, перелез прясло, сунул обе руки в голенища кирзачей, из правого сапога вытащил нож (в лесу он попутно банные веники заготавливал), из левого — брусок и, остря на ходу лезвие, направился к двум старым овцам, щипавшим траву неподалеку. Вокруг старых овец этих паслось с полдесятка совсем еще маленьких курчавых ягушек. Овцы нынешней весной поздно обгулялись, и ягушки пока худосочные, малорослые бегали, не очень-то накопили мяса за лето.

— Бяшеньки мои, бя-яшки, — протягивая овцам брусок вместо хлеба, подходил Ефим.

И когда обе старые овцы, а за ними и ягушки, поддавшись на обман, приблизились, пугливо вздрагивая и вытягивая шеи, Ефим неожиданно прыгнул, упал, ухватив одну из ягушек за заднюю ногу.

Овцы дико шарахнулись, рассыпались по поскотине, ягушка пронзительно закричала, забилась, завыворачивалась в руках Ефима. Но тот, не обращая внимания, снес животину за угол прясла, с глаз овечьих, бросил там, придавив коленом к земле, оттянул за рожки голову, пластанул ножом горло.

Тут же, возле стайки, он и разделал ягушку. Мясо решил не спускать в погреб. До вечера, мол, ему ничего не сделается, не протухнет, а там от него одни только косточки останутся. Кто из горожан не захочет испробовать свежей баранинки. Он сложил разрубленную тушку в эмалированный таз, поставил на полке в сенцах.

Степаниды уж нигде — ни дома, ни в огороде — не было. Ушла, видно, на ферму, на вечернюю дойку. Коров в сентябре рано пригоняют, не пасут вечерами. Корма уж, правда, не те, не летние корма, но пасти все равно лучше, чем в жаркие июльские дни, когда овод не дает житья скотине.

Пристроив осколок зеркала над рукомойником у крыльца, Ефим тщательно брился, скоблил безопаской жесткую седую щетину, прошел затем в избу, нашел в сундуке чистую рубаху, переоделся и сел у окна, беспокойно вглядываясь в сторону большака, томясь неизвестностью и ожиданием, что к нему за люди пожалуют, сколько их приедет, как он поведет себя с ними, справится ли с непривычной еще для себя обязанностью егеря?

Егерем он стал случайно.

Однажды, январским днем, появился в Сысоевке незнакомец. Не молодой, но и не старый еще. Тертый, однако, был, по походке видно. Одет мохнато и толсто: рыжие летчицкие унты, ондатровая шапка, полушубок не то собачий, не то еще какой, шерстью наружу. Мода нынче пошла: чем мохнатее, чем страшнее — тем лучше.