Субмарина - Бенгтсон Юнас

— «Ифо», — говорит он, — Семидесятые. Обрати внимание, она цилиндрической формы. Такие делали всего несколько лет. Таких немного осталось.

Я делаю глоток пива, сажусь, прислонившись к закопченной стене. Иван смотрит на кнопку в руке. Обращается то ли к ней, то ли ко мне.

Он говорит:

— Многие думают, что у нас были только туалеты восточноевропейского производства. Только старые югославские и китайские марки. Но у нас были все туалеты. Крупных производителей. У нас были хорошие туалеты.

Он осторожно кладет кнопку на тряпочку и вытаскивает из-под спальника большую потрепанную книгу. Протягивает ее мне с изрядной долей торжественности: поаккуратнее, дескать, с ней. На обложке — логотип с надписью на незнакомом языке. Начав листать, я понимаю, что это — большой каталог оборудования ванных комнат. Профессиональный, со всеми подробностями. Туалеты сотен цветов. Круглые, четырехугольные, треугольные раковины.

Мне особо нечего было читать, когда мы сидели в подвале, говорит Иван. Непроданными книгами топили. И вот осталось это. Однажды его дядя забыл у них каталог, и тот лежал под кроватью, ждал его. Это еще до того, как дядя получил пулю в голову. Иван не позволил им взять каталог, не позволил скручивать из листочков сигареты, пустить на растопку. Ему нужно было что-нибудь разглядывать.

Где-то в середине книги страницы уже вываливаются. Кнопки для унитазов. Много кнопок. С датами, временем поставки и ценами, угадываю я. Марки и модели. Вот смотри, говорит он. Там они все. И «Ифо», и «Густавсберг». Ты, наверное, не ждал такого.

Плюгавая дворняжка бегает за крупной сукой овчарки, пытаясь лизнуть ее сзади. Хозяева разговаривают, не обращают внимания на собак. Я сижу в парке Нёребро. Полоса травы, окруженная большими деревьями, клочок земли, уцелевший после реконструкции железной дороги. София улыбается мне. Ее сын с довольным видом скачет по лужайке среди собачьих какашек. Я пью свое крепкое пиво.

Ночью я не мог уснуть. Пришел поздно, сел на кровать и смотрел «Магазин на диване». Она разбудила меня, постучав в дверь. Я хотел заорать на нее, ударить, разбить ей лицо. Но она держала за руку своего мальчика, он смотрел на меня.

Тобиас подбежал, сел между нами на лавочку, притулился к матери.

Протягиваю к нему руку. Сперва он вжимает голову в плечи, как будто я хочу его ударить, потом все же позволяет погладить по голове. По лавочке бежит паук Я хочу раздавить его донышком бутылки, но мальчик удерживает мою руку. Не надо, он же ничего не делает. Говорит, это паук-крестовик. Типичное явление в Дании. Ему хотелось бы повстречать бродячего паука, пизауру. Он произносит все это как заученный текст. Видел в книжке, но в жизни пока не сталкивался. Но старается. Правда, не выговаривает «р», так что крестовик превращается в «кьестовик». Паук-кьестовик.

Когда мы возвращаемся в общагу, София спрашивает, не выпью ли я с ними какао. Я говорю, что у меня дела. Захожу в свою комнату, раздеваюсь и иду в ванную. Включаю очень горячую воду. Струя колко хлещет по телу, по лицу. У меня странное настроение, не знаю отчего.

Вода все горячее. Снимаю бинт, не глядя, подношу руку к лейке, сжимаю зубы. Скоро от пара стало трудно дышать. Кажется, издалека слышны крики, но из-за шума воды я не уверен.

Беру пиво, сажусь на подоконник. На тротуар перед общагой заезжает полицейская машина. Вскоре из нашего подъезда выходят полицейские, мужчина и женщина. Они держат сына Софии. Он сопротивляется. Мужчина открывает заднюю дверцу машины. За ними выбегает София. Она кричит, она орет. Зияние огромного рта. Женщина-полицейский заталкивает мальчика в машину, а мужчина стоит перед Софией, раскинув руки в стороны, как вратарь. Она пытается обойти его, но он ее отталкивает. Она вновь пытается прорваться к машине. Мальчик смотрит на нее, его губы за стеклом движутся, теперь он тоже плачет. Мужчина быстро обегает машину и садится на переднее сиденье. Машина отъезжает. София бежит за ней, пока не падает на землю. Через какое-то время она встает и идет в общагу.

Я приканчиваю пиво, выпиваю еще одну бутылку. Затем прохожу несколько шагов, отделяющих меня от комнаты Софии. Дверь открыта. Она лежит на кровати, зарывшись головой в одеяло, подол легкого платья задрался, виден край черных трусов. Она дрожит, как будто через ее тело пропускают ток. Сажусь рядом на кровать. Не знаю, что мною движет, но я одергиваю подол ее платья, прикрываю ее. Она рыдает. Когда я дотрагиваюсь до нее, рыдания усиливаются. Неудержимые, истерические. Спустя какое-то время она затихает, только мелко дрожит под моей рукой. Так продолжается долго.

— На улице у денег совсем другая ценность, — рассказывает Иван, мы с ним едем в автобусе. — Десять крон — это не десять крон, это хот-дог, это бутылка крепкого пива. Десять крон — это ужин и немного тепла. Бутылки — это твердая валюта. Большие пол-литровые наиболее популярны, за них можно получить больше, но их трудно найти, и они тяжелые. Самые привлекательные, без сомнения, пластиковые пол-литровые. Места не занимают, весят немного, не бьются.

Автобус едет по городу, с Северо-Востока через центр, туристический центр: Стрёгет, Тиволи. И на Амагер, по Амагерброгаде, мимо ребят в подворотнях, у интернет-кафе, у пиццерий и кебабных, косячок в кулачке.

— Матерчатые авоськи тоже пользуются спросом, — говорит Иван. — Понаблюдай за людьми, давно живущими на улице, выживающими на улице, — они не пользуются пакетами. Только ткань может столько выдержать. Хорошая авоська прослужит годы. Хорошая авоська выдержит до тридцати пустых пивных бутылок. Или двадцати пустых пол-литровых бутылок из-под кока-колы. Хорошая авоська или ее отсутствие решает, будет ли у тебя что выпить или же еще и поесть. Хорошая авоська может пережить своего хозяина. Может передаваться по наследству. Первый хозяин уже истлел в безымянной могиле, а сумочка жива, а в сумочке носят бутылочки.

Автобус доехал до конечной, мы выходим. На город уже не похоже, низенькие дома, какие-то мелкие производства, автосервис. Иван знает, куда идти. Мы заходим в гриль-бар, деревянный домик красного цвета. Нет даже пиццы, самое «иностранное» блюдо — картофель фри. На потрепанной ветром и непогодой вывеске представлены колбаски всех размеров. Интерьер украшен моделями самолетов разных цветов, краска облупилась. Внутри пахнет сыростью. У обслуживающей нас девицы-тинейджера обесцвеченные волосы, готов поспорить на почку Ивана, что в конце смены за ней приедет парень на скутере. А на другую почку я готов спорить, что скутер форсированный. Покупаем хот-доги — что еще? Всё. Иван берет какао. Я пью крепкое пиво и еще две бутылки беру навынос. Садимся на пригорке недалеко от посадочной полосы, Иван знает это место. Если лечь, можно услышать рев моторов еще до того, как над тобой пролетит самолет. А если что-нибудь отвалится, говорит Иван, если что-нибудь от самолета отвалится. В этих самолетах много металла. Да? Если что-нибудь отвалится и на кого-нибудь грохнется, то человек ведь сразу умрет, правда? Конечно, да, говорю и осушаю вторую бутылку.

Иван говорит: я не знаю, что случилось… Когда я приехал в Данию, когда я сюда приехал. Было хорошо.

Все было хорошо. Я скучал по отцу, но тогда мы еще верили, что он приедет, долго верили. Я радовался, что попал сюда. Быстро выучил язык. Говорил лучше, чем сейчас. Я чувствовал себя практически… Наверное, чувствовал себя практически датчанином. Потому что знал, откуда приехал, и мне это не нравилось, мне не нравилось вспоминать то, что я видел. Здесь было хорошо, тепло, мультфильмы по утрам, Том и Джерри, кукурузные хлопья.

Она тебе, наверное, рассказывала об этом, Ана. Я ведь правда был… Я был молодцом, большим молодцом. Мне теперь трудно это представить, я не могу думать… Всё очень… Когда я ночью встаю пописать, я не знаю, кто писает, я не знаю, и, когда я ложусь обратно, возникают картины войны, они приходят… Наш сосед.