Субмарина - Бенгтсон Юнас

Мужчина с загорелыми ногами уже глаз не отводит, я отвечаю на его взгляд, смотрю в глаза смотрю сквозь него. Он срочно возвращается к газете. Шелестит ею, откашливается и снова располагает на уровне глаз. Иван говорит, что дельфины никогда не сжигали школ, не захватывали больниц, не скидывали грудных младенцев с крыши.

Мы сходим на станции Люнгбю. Недалеко от станции в цветочном магазине Иван выбирает розу на длинном стебле, я плачу. Я не спрашиваю зачем. Уверен, он расскажет — расскажет длинную историю. Думаю, может, нашел себе какую-нибудь милую девочку где-нибудь здесь, в пригороде. Такую, что наперекор родителям захочет трахаться с бездомным иммигрантом. Решительный бунт. Смешно, конечно, смехотворное предположение, как, например: а что, если я вдруг стану невидимым, что бы я тогда сделал? Кого из команды гандболисток я бы трахнул в ванне?

Мы идем по центральной улице, проходим магазины одежды, кафешки с летней верандой. По обеим сторонам улицы растут высокие деревья, листва свежая. Детские коляски, пакеты с покупками, красивая, подобранная по цвету одежда — мы плохо вписываемся. Садимся на скамейку. Уже после первой сигареты нарастающее в организме беспокойство приводит меня к киоску за очередными поллитровкой и какао. Когда я возвращаюсь, он так и сидит на скамейке, но роза исчезла. Спрашиваю. Он показывает, слежу за пальцем, он указывает на одну из припаркованных на другой стороне машин. Темно-синий джип, дорогое японское авто, под щеткой — роза, как штраф за неправильную парковку. Иван не отрывает от нее взгляда, как будто там вот-вот случится чудо. И начинает рассказывать об осьминогах. Вот так, ни с того ни с сего, конечно, осьминоги. Осьминоги — одни из самых умных существ, они могут даже открутить пробку на бутылке, если думают, что внутри еда. Он спрашивает, знаю ли я, что осьминоги — единственные животные, у которых яйца расположены на голове. Я говорю: нет — и открываю водку. Иван рассказывает, что если осьминоги сильно проголодаются, то могут съесть собственные конечности. Что люди, конечно, умнее, но он бы поменялся с ними, когда лежал на полу в сожженном доме и чувствовал, как растворяется его желудок.

Иван собирается продолжить рассказ об осьминогах, о том, как они трахают друг друга в голову, но вдруг замолкает. Взгляд устремлен на машину. Дверь дома позади нее открывается, выходит мужчина в дорогих темных очках, рубашке с коротким рукавом, ноги загорелые, в сандалиях. Нажимает кнопку на брелке, фары мигают два раза, раздается звук, сообщающий, что машина теперь не заперта. Мужчина приоткрывает дверцу. Выходит темноволосая женщина, на ней тоже темные очки. Дорогая одежда, рубашка поло и теннисная юбка. Это Ана Проходит пара секунд, прежде чем до меня доходит. Это Ана А я могу только сидеть тут и пялиться. Она оборачивается. Везет за собой коляску с маленьким темноволосым мальчиком, в темно-синих шортах и футболке с космическим кораблем. Я сижу, а что мне еще остается? Дверь за ними закрывается. Время тянется. Проходят часы, месяцы, пока они закрывают эту дверцу, засовывают коляску в машину. Год уже подошел к концу, а я сижу и смотрю, сижу, пялюсь, не могу пошевелиться. Останавливаются перед машиной, малыш в коляске вытягивает ручонки: «возьмите меня на ручки», она бросает взгляд на лобовое стекло, приподнимает щетку и вынимает розу. Смотрит на нее, оглядывается. Снова смотрит на розу.

Я встаю и ухожу. Иван идет за мной. Я слышу его шаги позади. Стараюсь идти побыстрее.

В поезде мы молчим. День рождения Аны. Вскоре после моего. Я бы вспомнил, если бы подумал, но я не уверен даже, вторник сейчас или среда. Иван глядит на меня, глядит виновато. Очень. Хотелось бы мне, чтобы его кто-нибудь отдубасил. Прямо сейчас. У меня сил нет, но другой, пассажир какой-нибудь — да пожалуй ста… Не хочу думать про коляску, про мальчика, последнее, что мне хотелось бы делать, — это загибать пальцы, прикидывая, сколько же ему лет, этому мальчику, два, три года? Сколько лет назад Ана оставила меня на Старом кладбище с чашкой тепловатого кофе в бумажном стаканчике? Я иду по вагону, возле велосипедов, стоящих у выхода, меня вырвало. Запачкал одежду, ботинки. Иван придерживает меня за руку, как будто я улечу.

Прощаюсь с ним на Центральном вокзале. Просто «пока», мы не обменялись ни словом, с тех пор как увидели Ану.

Я сижу на крыльце общаги: голова слишком большая, в комнате не помещается. Тове еще в больнице, и все же я пью водку из бутылки из-под колы. Много водки, очень мало колы.

С утра в дверь постучали три раза; открыв, я обнаружил пакет. В пакете кола, таблетки от головной боли и записочка от Софии: сердечко и имя. Слышала, конечно, как я притащился ночью, шарахался по стенкам коридора, как шарик для пинбола.

Я выпил целых четыре таблетки, и они потихоньку начинают действовать, водка тоже.

Пока я сижу так, пытаясь собраться, вниз по лестнице проходит даун. Дауны — не то зрелище, что радует глаз с похмелья. Эти ребята умирают от инфаркта, сохраняя на лице счастливую улыбку неведения. Такой у нас дом. На третьем этаже живем мы: те, чье имущество можно уместить на двенадцати квадратах, этажом ниже живут дауны. На первом этаже — студенты. Объявления на дверях библиотек и супермаркетов — это они развешивают. Готовы на все, лишь бы сбежать от нас с даунами. На всё. Сниму комнату, бей меня, трахай меня, заставь меня говно жрать, сниму комнату.

Даун вертит головой по сторонам и выходит на улицу.

Чуть не прихлопнув меня дверью, на улицу выбегает парень. Он останавливает дауна, ведет, обняв за плечи, обратно к лестнице, ставит передо мной:

— Вы не могли бы пару минут присмотреть за ним, я забыл сигареты.

— Нет.

— Две минутки.

— Я пьян.

Он смотрит на психа, смотрит на меня:

— Я сейчас вернусь.

Бежит по лестнице. Даун стоит, опустив руки. Затем снова выдвигается на улицу. Делаю глоток.

Вернувшийся медбрат растерянно оглядывается по сторонам: больной исчез.

— Где он, черт возьми?

Я говорю, что не знаю, может, у него дела. Пошел по делу. Может, дауны — как птички, может, они летом улетают на юг или, наверное, летом на север? Домой, в Даунленд, у них это в крови. Я сказал тебе, что пьян. Может, у них кладбище где-нибудь, как у слонов…

— Да иди ты, куда он пошел?

Я пожимаю плечами, смеюсь.

— Видишь ли, я тут пью…

— Да если я его не найду, меня с работы попрут!

— А ты постой тут еще, поори, как баба, может, с тобой и похуже что случится.

Мне удается довольно-таки отчетливо произнести эту фразу. Делаю глоток. Он смотрит на меня. Я говорю:

— Вали отсюда. Исчезни.

Помедлив, парень выходит на улицу и принимается за поиски.

Я ковыряюсь в замке, дверь в комнату Софии открывается. Она узнает звук моих шагов. Интересно, а других она тоже узнает? Ее малыш растет, растет, а она этого не видит, не делает зарубок на косяке: 97 см. А ты еще сможешь узнать звук его шагов?

Мы трахаемся в ванной с включенной водой. Мне трудно стоять, голова гудит, мы чуть не роняем зеркало. Быстро не получается. Я выхожу из нее и кончаю на разбитые зеленые плитки.

Лежим на узенькой кровати, голые, потные. Она приподнимается, прижимается головой к моей руке.

— Ты такой милый…

— Нет.

— Согласен ты или нет, все равно милый.

— Прекрати, пожалуйста. Меня еще тошнит. Я не…

— Милый, не милый… Ты мне нравишься…

Я слышу звук проезжающих по улице машин, слышу, как где-то в туалете спускают воду, все сейчас так далеко.

— Ник?

— Ммм?

— Я подумала, ты спишь.

— Хорошо бы.

— Ник, если тебе… Если тебе чего-нибудь хочется…

— Да?

— Если тебе чего-нибудь хочется, ну… в постели чего-нибудь.

— Да?

— Ну, ты только скажи…

Шарю рукой по полу, задеваю, но все же в последний момент ловлю бутылку, тонкий пластик прогибается. Приподнимаю голову и допиваю.