Клуб Эсперо - Леонид Юзефович

Пробежав шагов двадцать, махнув через ограду в чей-то огород; и вовремя - сзади хлопнул выстрел, закричали. По дворам, среди флигелей, летних кухонек, нужников и дровяных сараев, распугивая кур, он выбрался на соседнюю улицу, снова нырнул в палисадник, постоял за поленницей. Кричали квартала за два, на Торговой.

Через пять минут стремительным броском, как под обстрелом, он пересек Театральную площадь и ворвался в фойе, где висела все та же афиша петроградской труппы. Номером вторым, вслед за Казарозой, значилась некая Ирина Милашевская - пастушеские напевы Тироля, песни из всемирно известного спектакля "Кровавый мак степей херсонских"; показалось почему-то, что говорить следует именно с ней, хотя были в афише и другие женские фамилии.

Сутулая большеротая блондинка лет двадцати семи, она склонилась над столом и ладонью старательно утюжила носовой платок. На ее тонком запястье по-мальчишечьи выпирала круглая косточка, пальцы длинные, с болезненно расширенными суставами.

- Значит, если я вас правильно поняла, вы корреспондент местной газеты...

- Я не потому к вам пришел... Вы хорошо знали Зинаиду Георгиевну?

- Если я вас правильно поняла, - все тем же ровным голосом повторяла Милашевская, - вы репортер и занимаетесь, видимо, скандальной хроникой. И если я вас правильно поняла, то немедленно подите вон.

В уборной у нее было неприбрано - поваленные ширмы, открытые чемоданы, разбросанная по стульям одежда.

- У нас в газете нет такого отдела, - сказал Семченко. - Это не буржуазная газета.

- Тогда что вам от меня нужно?

- Пожалуйста, расскажите мне о Казарозе. Все, что знаете. Мне все важно.

- Похороны завтра утром, - не глядя на него, ответила Милашевская, потому что жара. Деньги на гроб и на могильщиков от имени какого-то клуба принес какой-то Линев...

- Нет, - перебил Семченко, - не про это.

- Про что же?

- Не о мертвой.

- Простите, вы с ней были знакомы?

- Да, встречались в Петрограде.

- А-а. - Милашевская кивнула понимающе.

- И это я пригласил Зинаиду Георгиевну выступить вчера в Стефановском училище.

- Можете не казниться, - сказала она. - Вы тут ни при чем.

- То есть?

- Судьба... Накануне я ей сама гадала. И два раза подряд выпал пиковый туз.

Семченко поднялся:

- Вижу, не будет у нас разговора...

- Сядьте, - велела Милашевская. - Я вам что-то скажу.

- Ну, что? - Он сел.

- Мои карты никогда не врут, вот что.

- Это все, о чем вы хотели мне сообщить?

- А разве не за этим вы ко мне пришли? И я с вас вину снимаю. Ни в чем вы не виноваты, потому что судьба.

- Чтобы так говорить, нужно было очень хорошо знать Зинаиду Георгиевну, всю ее жизнь. Я прав?

- Безусловно.

- Вы долго были знакомы?

- Шесть лет, - сказала Милашевская. - В Берлине познакомились, перед самой войной. Я брала там уроки в консерватории, а Зиночка готовила голос для пробы у профессора Штитцеля. Был в Берлине такой знаменитый профессор.

- А после?

- Началась война, немцы нас интернировали. Потом выпустили, и мы вместе уехали в Россию. Через Стокгольм, если вас интересуют подробности.

- В России вы продолжали видеться?

- Я жила в Москве и Зиночку встретила лишь в позапрошлом году. На Невском, совершенно случайно. Она шла с большой корзиной, а в корзине младенец. Сын. Она его Чикой называла, но вообще-то настоящее имя Саша, Александр. Помню, она мне тогда ужасно обрадовалась. Поставила корзину на тротуар, простынку откинула. Гордая, прямо светится вся. А младенец чистенький, здоровый, лобастый такой. Я даже удивилась, что ему всего восемь месяцев. Потом уж сообразила, что просто он рядом с Зиночкой большим казался. Она ведь крошечная. Знаете, как про нее шутили? Подъезжает пустая пролетка, и оттуда выходит Казароза.

- Сын жив? - спросил Семченко.

- Если бы так! Первый раз он еще прошлой зимой заболел. Зашла как-то к Зиночке на Кирочную - занавески опущены, темно. Чика в кроватке лежит. Глазки завязаны, на губах пузырики пены. Ужасно, когда дети болеют. Хуже нет... Я тогда еле достала шприц для впрыскиваний, и все обошлось, но через год он умер от той же болезни.

- А с Алферьевым она к тому времени уже рассталась?

- Давайте не будем о нем говорить.

- Понимаете, - сказал Семченко, - у меня есть основания думать, что Зинаида Георгиевна погибла вовсе не случайно.

- Значит, и вы это предвидели? Тогда я вас тоже спрошу: вы любили ее? Ну не отвечайте, не надо... Я думаю, что случайных смертей попросту не бывает. Мы ведь как считаем? Какая-то болезнь, допустим, от нее смерть. А на самом деле все наоборот: не смерть от болезни, а болезнь от смерти.

- Как так? - не понял Семченко.

- Должен человек умереть, тогда и появляется болезнь. Только к детям это не относится.

- Но Зинаида Георгиевна была здорова... Или нет?

- Когда умер Чика, она долго болела. Что-то с горлом. Потом поправилась, но после болезни у нее изменился голос. Вы же слышали ее раньше... Голос у нее всегда был небольшой, но с какой-то волнующей мягкостью тембра. А теперь словно трещинка в нем появилась - махонькая, не всякий и заметит, и тем не менее она совсем перестала петь, перестала бывать в театрах и в тех домах, где собираются люди театра. А в нашем кругу это все, конец. И знаете, когда я узнала это вчера, то даже не очень удивилась... Господи, о чем я? Какое удивление? Ну, не могу выразить. Ужас, боль, все это было, да, но для всех ее смерть - чудовищная нелепость, а я знала Зиночку раньше и теперь чувствовала: что-то должно с ней случиться. Не в этот раз, так в следующий. Не здесь, так в Петрограде. Где угодно! Нехорошо это говорить, нельзя, но, честное слово, я будто ждала чего-то подобного. Ведь ее голос - не просто голос, как у вас или даже у меня. Голос - это ее душа. Вы понимаете, о чем я? И не в голосе трещина-то появилась... Я понятно говорю?

- А как она оказалась в этой поездке?

- Да я, дура, ее и вытащила! Я! Думала, пусть попробует в провинции выступить, если в Петрограде не хочет. Чуть не силой вытащила. Сама договорилась обо всем, контракт на подпись к ней домой принесла. Она из дому-то почти не выходила, не виделась ни с кем. Питалась морковным чаем и сухарями. Разве друзья иногда чего-нибудь подкинут. Ее многие любили актеры, режиссеры. Она умела выслушивать их, понимать, умела говорить с ними о них самих. В талантливых людях из нашей среды это редко встречается, все о себе норовят. Но в последнее время она стала другая. Ее ничто не интересовало. Шторы в комнате опустит, сядет за стол и сидит часами. А на столе гипсовый слепок Чикиной ручки. От одного этого с ума можно сойти.

- Выходит, из-за вас она сюда приехала, - безжалостно уточнил Семченко, понимая уже, что Милашевская сказала правду, и Алферьева в городе нет.

Она кивнула:

- Да... Если на то пошло, я больше вашего виновата.

- А с Алферьевым Зинаида Георгиевна давно рассталась?

- Вскоре после смерти Чики. - Милашевская изучающе оглядела Семченко. - Вам голову после тифа обрили? Или сами, из принципа? Сейчас многие ваши из принципа наголо бреются, как монгольские монахи.

- Не имеет значения, - сказал Семченко.

- А когда вы с Зиночкой познакомились, у вас еще были волосы?

Зачем вам это знать?

- Так, нормальное женское любопытство... Странно, что она мне о вас никогда ничего не говорила. Видимо, и я была для нее недостаточно близким человеком. Может быть, из-за вас она и согласилась поехать в этот город, а я тут ни при чем?

- Может быть, - вставая, сказал Семченко.

- Я ведь до последней минуты не верила, что она поедет. - Милашевская тоже поднялась. - У вас остались ее пластинки, фотографии? У меня есть лишний снимок с ее портрета. Яковлев рисовал. Зиночка стоит в пустыне, окруженная дикими зверями, а в руке держит клетку с райской птицей. Так он ее голос изобразил, в виде птицы... Хотите, пришлю?

- Хочу. - Семченко записал ей в книжечку адрес редакции, попрощался и шагнул к двери, прислушиваясь, не слыхать ли погони.

- Подождите, - остановила его Милашевская. - Вы еще не обо всем спросили, я знаю. Спрашивайте, спрашивайте.

- О чем?

- Не притворяйтесь. Я женщина и все прекрасно вижу. Ведь вам же хочется, чтобы я рассказала об Алферьеве...

9

В соседнем номере ворковал репродуктор. Под окном, у светофора, скрипели тормозами машины.

И где теперь эта картина, снимок с которой он, Семченко, полвека носит в своем бумажнике?

Яковлев, как он выяснил позднее, был известный художник, в начале двадцатых годов эмигрировал во Францию, служил в фирме "Ситроен" и прославился путевыми зарисовками, сделанными во время автопробега по Северной Африке. Альбом с этими зарисовками Семченко видел в Лондоне: пустыня, пальмы в оазисе, берберы в белых бурнусах стоят возле автомобиля, верблюд лижет влажную от росы парусину палатки, величественный шейх, окруженный свитой, наблюдает, как меняют проколотую шину; Оран, Алжир, Константина. Но больше всего запомнился один лист - "Продавец птиц". Уродливый старик сидит на краю базара, вокруг него множество клеток с птичками, а в самой красивой, стоящей у его ног, прижалась лицом к соломенным столбикам-прутикам крошечная, не больше ладони, печальная женщина.