Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981) - Владимир Сорокин

Дорога плавно повернула, раздвинув испуганно отпрянувшие кусты, понеслась сквозь странный смешанный лес: здесь рядом с молодыми соснами лепились старые, разросшиеся яблони и вишни, мелькали дубы, ели и шейки берёз, появлялись тёмно-зелёные клинья кипарисов, а иногда к дороге выползало большое разлапистое дерево с серой бугристой корой и огромными треугольными листьями. Весь лес стоял в высокой бело-жёлтой траве, которая не клонилась на сторону, как любая перестоявшая трава, а словно стальная щетина остервенело целилась вверх.

Вскоре впереди, в мешанине зелёного мелькнули осколки ярко-голубого, множась, быстро завоевали пространство и, вытесняя неряшливую зелень, сплавились в фасад двухэтажной дачи.

Горнист вопросительно посмотрел на Петра Ивановича, тот сухо кивнул и отвернулся. Горнист, подбоченясь, расплющил мясистые губы костяной воронкой мундштука и заиграл «Радуйтесь».

Тележка плавно обогнула большую ровную лепёшку узористой клумбы, миновала ряд гнутых зелёных скамеек и, развернувшись, остановилась у мраморной лестницы. Горнист спрыгнул, обежал тележку, осторожно поддерживая Петра Ивановича, помог ему сползти с никелированной платформы.

Бледная облупленная дверь распахнулась, в тёмном прямоугольнике вспыхнул оливковый клин, скользнул вверх, встал в дверном проёме красивым платьицем с розовой черноволосой головкой, тонкими ручками и длинными, но чуть кривыми ножками.

Горнист поднял портфель, каким-то образом свалившийся на землю, заботливо отряхнул и протянул Петру Ивановичу. Тот, не замечая, прошаркал к лестнице, выбросил вперёд растопыренную пятерню. Оливковое платье быстро спустилось вниз, правое, подбитое ватой плечико напряглось, оголённая рука беззвучно сломалась в локте, пальцы легли на пухлую ладонь Петра Ивановича:

— Здравствуй! — Узкие бескровные губы, стянувшись куриной попкой, ткнулись в потные морщины тяжёлого лба.

— Здравствуй, Соня. — Пётр Иванович ответно поцеловал жену в щёку.

Горнист вскочил на тележку, размахнулся и ударил замершего на подножке носильщика портфелем по голове. Носильщик рванул рычаг, тележка описала поспешный полукруг, вырулила на правую дорожку и понеслась в гараж.

Пётр Иванович, держась за Сонину руку, поднимался по мраморной лестнице, медленными, упорными шажками обмеривая ступеньки:

— Милая моя. Мне не двадцать один. Никак.

— Анна приготовила свинину с картошкой.

— Не двадцать один. Нет…

— Твои любимые — свинина с картошкой.

— Шесть… Семь… Восемь… Нет. Никак!

Пётр Иванович потянулся к полуоткрытой двери, но Соня опередила — бледно-розовые пальцы опоясали цилиндрик деревянной ручки:

— Пожалуйста, проходи.

Она пропустила вперёд тяжело дышавшего мужа и громко захлопнула дверь.

— Что это?

— Дверь. Раздевайся.

Пётр Иванович вздохнул, опустился на широкий, обтянутый парусиной диван. Соня присела рядом на корточки:

— Давай левую.

Пётр Иванович протянул чёрный тупоносый ботинок. Бледно-розовые пальцы быстро переплелись с мохнатыми шнурками. Ботинок долго держался за толстую бесчувственную пятку, наконец соскочил, дохнув из тёплой дыры чёрным заспанным потом. Соня запустила ногти в тугую шейку серого шерстяного носка и потянула вниз:

— Вооот так…

Толстая, исходящая паром ступня бессильно шлёпнулась на пол. Пётр Иванович пошевелил потными пальцами с крохотными полумесяцами розовых ногтей и протянул Соне правый ботинок. Стеклянная дверь столовой бесшумно отворилась, высунулась высокая Анна с загорелым, сморщенным лицом и, вытирая передником некрасивые руки, прохрипела:

— Ииите кушайте. Всё стынеть.

Пётр Иванович вопросительно посмотрел в маленькие глаза жены, старательно стаскивающей ботинок.

— Да ничего страшного, Петь. Просто выпила эту жидкость… ну… как её, — Соня стянула ботинок и на секунду задумалась, — полироль, кажется.

Она ловко сняла носок и принялась растирать толстую щиколотку мужа, где тугая резинка оставила подробное розовое тиснение. Пётр Иванович развязал галстук, долго прогонял непослушные пуговицы в узкие матерчатые щёлки, путаясь и пыхтя, выдирал пухлые руки из хрустящих, накрахмаленных рукавов.

— Встань, штаны сниму. — Соня протянула к нему худые руки. Пётр Иванович отстранил её, приподнялся, расстегнул пояс и, переступив через гармошку безвольно упавших чёрных брюк, — полный, коротконогий, в просторной майке и длинных синих трусах — зашлёпал в столовую.

Большой круглый стол, стоявший в центре просторной, залитой солнцем столовой, был уже накрыт.

На белой льняной скатерти теснились две розетки с икрой, блюдо с толсто нарезанной осетриной и сёмгой, салат из помидоров и огурцов, винегрет, маринованные патиссоны, солёные грибы, квашеная капуста, потный графин с жёлтой настойкой, куча свежих пирожков в хрустальной вазе, грубо нарезанные ломти тёплого хлеба и три глубокие тарелки.

Пётр Иванович взял пирожок и надкусил.

Дверь, ведущая на кухню, отворилась, показался осторожный поднос с двумя кастрюлями и сковородкой.

— Анна, пироги с луком? — спросил Пётр Иванович, с интересом рассматривая забинтованную шею кухарки.

— С луком, с луком… садитеся.

Анна поставила поднос на подоконник, повернулась и, шаркая шлёпанцами, вышла.

Пётр Иванович доел пирожок, стоя потянулся к графину.

Вошла жена, аккуратно развесила на стуле рубашку и брюки.

Пётр Иванович налил стопку, выдохнул и беззвучно вылил в рот желтоватую жидкость.

Соня, воспользовавшись оцепенением мужа (он стоял, зажмуря глаза, держа у рта опустевшую стопку), быстро перегнувшись через спинку стула, ткнула тяжёлой вилкой в дольку селёдки:

— Закуси, Петя.

Пётр Иванович открыл глаза, потянул носом, отвёл руку жены и, отломив кусочек чёрного хлеба, с удовольствием понюхал:

— Слушай, а где Митя?

— В бильярдной. Развлекается.

— С Хромым опять?

— Угу. — Жена села за стол и принялась намазывать бутерброд. Пётр Иванович наморщил лоб, отчего его брови угрюмо ставили переносицу:

— Слушай… А… А как он успел-то? Я ж Хромого видел только что…

— Он успеет. Когда надо, — насмешливо ответила Соня, старательно размазывая холодное, ломкое масло по ноздреватому, исходящему теплом ломтю.

Пётр Иванович вздохнул, заправил майку в трусы и пошёл в бильярдную.

Хромой, голый по пояс, уже лежал ничком на потёртом зелёном сукне бильярдного стола, когда Пётр Иванович вошёл, тихо скрипнув дверью. Хромой приподнялся на сухих коротких руках, стукнул деревяшкой по мутно-жёлтому краю:

— Здравия желаю, Пётр Иванович… Здравия желаю, — и потянулся, силясь встать.

— Лежи! — Пётр Иванович властно махнул рукой. — Что сто раз здороваешься? Виделись уже.

— Да я так… ничего… Я просто ещё раз здравия вам пожелать. — Хромой обмяк и, медленно вытянув успокоившиеся руки, прижался щекой к мягкому сукну.

Митя сидел на подоконнике, тщательно протирая банки:

— Здравствуй, пап.

— Здравствуй, сынок.

Пётр Иванович подошёл, крепко обняв курчавую голову сына, сочно поцеловал его в пухлые полуоткрытые губы. Митя покраснел и, наклонившись, стал быстро собирать банки в картонку.

— Что, опять решил?

— Да, пап, хочется…

— Ну, раз хочется — ладно. Делай. А я посмотрю.

Пётр Иванович степенно подошёл к стоящему в углу креслу, взял с полки старый пожелтевший шар с полустёртым номером 7 и медленно опустился в податливый плюш.

Митя сложил банки, поставил звякнувшую стеклом коробку рядом с неподвижно лежащим Хромым.

Потом, вытащив из кармана клок ваты, принялся туго наматывать её на металлический прутик.

Хромой приподнял седую голову и покосился на Митю.

— Лежи, лежи. — Пётр Иванович вяло перебрасывал увесистый шар из руки в руку. — Теперь недолго.

Хромой вздохнул и расслабился.

Митя тем временем вытащил из кармана спички, быстро нагнулся — ковбойка задралась, обнажив тонкую упругую талию, — достал из-под биллиарда пузырёк со спиртом, отвинтил голубенькую крышечку, тщательно намочил тампон, передвинул коробку с банками к голове Хромого и, перехватив прутик в зубы, чиркнул спичкой. Пламя мягким хлопком объяло пропитанную спиртом вату, жёлто-голубым языком заплясало над голой спиной Хромого. Митя схватил первую банку, одел на пламя и, ловко отдёрнув фитиль в сторону, шлёпнул банку на левый бок Хромого. Круглая стекляшка намертво влипла в бледное, угреватое тело, втянула подушечку вспухшей плоти. Митя схватил другую банку, насадил на пламя и шлёпнул рядом с первой. Хромой поморщился и, повернув лицо к улыбающемуся Пётр Ивановичу, заискивающе прошептал:

— А ведь… горяааачие…

Тот поймал плоско хлюпнувшей горстью шар и в тон ему протянул: