Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца - Камал Равикант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я оглядываюсь назад. У бездомного растрепанные каштановые волосы, на лице – седая щетина. Он мягко двигает руками в воздухе в такт музыке.
«Немного холодно», – говорю я. Прошло меньше недели, а я почти справляюсь с базовым испанским.
Он опускает руки на колени. «Привет».
«Тепло?»
Он стучит по тележке для покупок слева от себя. Она набита одеялами и спальными мешками.
«У меня есть одеяла», – говорит он.
Я подхожу и пожимаю ему руку. На ощупь она грубая, мозолистая. На ней видны черные разводы, похожие на жирные пятна.
«Полицейские, – говорит он, – они позволяют мне ночевать здесь. Они знают меня много лет».
Я киваю на переполненную площадь: «Здесь лучше, чем там».
«Днем жарко, – говорит он, натягивая на ноги блестящий зеленый спальный мешок, – а ночью холодно. Прошлой ночью дул сильный ветер».
Он указывает на две маленькие металлические решетки, вделанные в тротуар.
«Я там спал, – говорит он. – Я спал там, и там было тепло».
Я бросаю несколько монет в пустую чашку, которая стоит на бумбоксе: «Не замерзни».
«Да благословит тебя Бог», – говорит он, улыбаясь.
Я иду в кафе и заказываю сэндвич. Пока я ем, у меня появляется идея. Я покупаю еще один, прошу официанта завернуть его и возвращаюсь на площадь.
Музыка эхом отдается под навесом: фортепиано со струнными. Вальс Чайковского. Я чувствую, как слезы подступают к глазам, но сдерживаюсь. Протягиваю бездомному сэндвич.
Он разворачивает газету и медленно поднимает взгляд на меня.
«Спасибо, – говорит он. – Ты идешь в Сантьяго?»
«Да», – вру я. Нет необходимости вдаваться в подробности.
«Где твой дом?»
«Я из Нью-Йорка».
Он откусывает бутерброд. «Ну и как ты?» – спрашивает он, жуя.
«Паршиво, – говорю я. – Пытаюсь сделать так, чтобы стало лучше».
«Все так говорят».
Я поворачиваюсь, чтобы уйти: «Пусть тебе будет тепло».
Он поднимает руку ладонью вверх: «Прощай, паломник из Нью-Йорка».
За его рукой я вижу две металлические решетки. Я ухожу, все еще чувствуя себя паршиво. Но уже чуть меньше.
Вместо того чтобы отправиться в местный приют, я провожу ночь в pensión [27]. Это просто дополнительная комната в квартире на верхнем этаже с балконом, с которого открывается вид на шпили собора. Это пробивает брешь в моем бюджете, но мне все равно. Еще один день – и больше никаких паломников и их храпа.
Я беру на кухне бутылку виски, наливаю его в самый высокий из имеющихся стаканов, затем сажусь на балконе. Крепкое спиртное напоминает мне о моем отце, его запахе, гневе. Но прямо сейчас мне просто все равно. Чем быстрее я оцепенею, тем лучше. Я делаю большой глоток и взбалтываю виски во рту, прежде чем проглотить. Мои губы покалывает.
Каким же ослом я был. Пока я скитался все это время, Сью страдала в одиночестве, опускаясь на дно. Из-за меня. Ей будет лучше без меня. Я раз за разом повторяю одно и то же, корю себя и, когда уже больше не могу себя выносить, вспоминаю француженку и то, как она смеялась надо мной.
Терять нечего: я целую тыльную сторону своей ладони. Затем я снова целую ее. В третий раз – как будто осмысленно.
Я не то чтобы прыгаю от радости, но это меня трогает. Возможно, в этом что-то есть.
«Ладно, – говорю я вслух, – Если бы я любил себя, что бы я сделал?»
Перед моим взором проносится монах из Дхарамсалы. Его улыбка.
«Скажи “да”».
«Эй, – говорю я, затем слегка смеюсь. – Чему? Этому?»
«Скажи “да”».
«Если бы я любил себя…?»
«Скажи “да”».
Мне некуда возвращаться; у меня больше нет девушки; мне хочется бежать подальше от вида больницы, от всей этой смерти. Что, очевидно, ставит крест на моем стремлении стать врачом. Хорош бы я был на собеседовании в медицинском колледже.
Я помешиваю мизинцем лед в стакане. Шпили собора – темные тени в ночи. Я мог бы поехать куда-нибудь еще, сидеть на пляже и пить, пока у меня не кончатся деньги. Или поехать домой.
«Домой», – произношу я вслух с преувеличенной интонацией.
Поехать домой, купить оружие, найти Сью и застрелиться у нее на глазах.
«Разве это не было бы забавно? – говорю я. – Выстрел».
Он стоит молча, вытянув руку ладонью вверх, в другой – четки.
«Нет никакого “да”, а?» – я насмехаюсь над ним. Я насмехаюсь над настоящим монахом.
Я пью большими глотками. Все, что я сжигаю в своем организме, постепенно уменьшается.
«Скажи “да”», – улыбается он.
«Тебе легко говорить, – бормочу я. – Ты все бросил».
Потом я понимаю, что сам в некотором роде сделал то же самое.
«Скажи “да”».
Я смотрю на тыльную сторону своей ладони.
«Я подумаю об этом».
День седьмой
Держа стаканы в руках, мы с Лоиком сидим на ступеньках перед приютом. Громко щебечут птицы. Нижние слои облаков окрашиваются в фиолетовый цвет в лучах заходящего солнца. Я делаю глоток виски. По мере того, как мы продвигаемся вдоль Камино, встречается все больше и больше баров по соседству с приютами. Совпадение?
«Слушай, Лоик, – говорю я, чокаясь бокалами, – а я думал, французы любят только вино».
«Ну, нам многое нравится».
«Что еще французы любят, кроме вина?»
Он медленно улыбается: «Женщин».
Несмотря на мое настроение, мне нравится этот парень.
«Я имею в виду – в стакане».
«Ах да, еще мы очень любим виски. Но, к сожалению, оно английское».
Я усмехаюсь, вспоминая, как он сказал мне, что французы согласились на Чаннел [28], чтобы наконец-то окультурить англичан. Мы смотрим на закат. Дети пинают футбольный мяч через улицу, останавливаясь, когда мимо проезжает машина. Они кричат друг на друга и бегают взад и вперед, размахивая руками. К тому времени, как наши стаканы почти опустеют, мне нужно выговориться.
«Вчера я разговаривал с подругой, – говорю я. – Она думает, что я достиг дна».
Он поворачивается, и на его лице появляется озабоченное выражение. Я хватаю его за запястье. Он пристально смотрит на меня, затем похлопывает по плечу.
«Oui. Я не буду давить».
Я отпускаю его запястье: «Прости».
«Ничего страшного, mon ami». Долгая пауза. «Могу я кое-чем поделиться с тобой?»
Я пожимаю плечами: давай.
«Félicitations [29], – он действительно протягивает руку и сильно сжимает мою ладонь. – Поздравляю».
Если бы у меня во рту было хоть немного виски, я бы выплюнул его от удивления.
«В своей
