Кики ван Бетховен - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Вновь повисло молчание, кирпичная стена между нами с каждой секундой становилась все выше. Я не слишком жаждала приходить сюда, а теперь мне хотелось уйти.

— Элеонора, вы по-прежнему одна?

— Да.

— Но ведь вы молоды, могли бы устроить свою жизнь…

— Моя жизнь не закончена, она продолжается. Жорж постоянно со мной.

Я тотчас встала.

— Элеонора, я пойду.

— Почему? Разве вы уже не вспоминаете Жоржа? Больше не пишете ему?

У меня не было сил отвечать. Когда кто-то произносит имя «Жорж», я тотчас замыкаюсь в себе. С некоторых пор я плохо переношу боль. Почти совсем не терплю. Я приняла решение больше не думать о Жорже, я в зародыше душила всякую мысль о нем, гнала его из памяти! Конечно, в моем мозгу есть провалы, гигантские провалы, ямы от взорванных мною снарядов! Они еще дымятся. Кое-где есть клочки нетронутой земли, но в остальном повсюду руины! И я не прекращу бомбить! До конца!

Элеонора преградила мне путь с миной, которая хоть в ком возбудила бы жалость.

— Мне бы так хотелось поговорить с вами о Жорже. Если бы вы знали, как я ждала момента, когда же мы наконец подружимся, помиримся и сможем вместе вспоминать его. И тогда на нас снизойдет покой. И на него — там, на небесах!

— Подружиться с вами, Элеонора?! И не мечтайте, голубушка. Никогда! Я считаю, что это по вашей вине он покончил с собой. Потому что не был счастлив с вами. Потому что вы не любили его. Или ваша любовь причиняла ему вред. Да, согласна, он совершил самоубийство собственными руками, и все же виновны вы, вы убийца, вы довели его до смерти.

Она воскликнула почти с облегчением:

— Наконец! Наконец-то вы произнесли это!

— Что — это? Что ненавижу вас? Разве вы не имели возможности в этом убедиться за двадцать лет, проведенных с ним?

— Да, я в общем в курсе, спасибо. Я говорю о ваших подозрениях, о ваших обвинениях. После смерти Жоржа я догадывалась о них, но надеялась, что вы выскажетесь прямо.

— Ну вот я и высказалась. Теперь позвольте мне уйти, у меня урок хип-хопа с Бубакаром, и меня ждет Ральф.

— Ральф?

— Мой музыкальный центр. Он играет мне Бетховена.

Она вдруг вытаращила глаза, кивнула и улыбнулась:

— Ах так, стало быть, поэтому…

Голову мою вдруг словно сжало тисками, пол стал уходить у меня из-под ног, и я почувствовала: если я немедля не выйду на улицу, то все пропало. И тут случилась катастрофа. Я услышала, как сама задаю вопрос, которого следовало избегать.

— Что значит «так, стало быть, поэтому»? Элеонора, что вы такое поняли, чего не понимаю я?

— Бетховен! Жорж страстно любил Бетховена. И он говорил мне, что это вы привили ему эту страсть.

Я так и села. Жорж… Бетховен… Мне не хватало воздуха. Любопытно, как наши эмоции способны в мгновение ока сделать воздух комнаты непригодным для дыхания. В моей голове словно открылись все шлюзы, возникло смятение, замелькали вспышки догадок.

Элеонора достала из ящика письмо. Жорж оставил его специально для меня, а я ни за что не хотела его прочесть.

— Как вам известно, есть одно условие.

— Элеонора, обойдемся без пустой болтовни, дайте мне это письмо.

— Нет. Жорж поставил условие.

— Элеонора, вы отдаете себе отчет в том, что мне не составит труда вас прикончить — здесь и сейчас? Как мне лучше это сделать? Усыпить вас? Придушить? Или зарезать ножом?

— Уважайте волю Жоржа. Доверьтесь ему. Он все взвесил. Он, несомненно, много думал о вас, выдвигая это условие.

— И вы на его стороне?

— Всегда. А вы нет?

Вот гадина!

По возвращении в «Сиреневый дом» я поднялась проведать Кэнди.

— Скажи, дорогая, — вижу, что ты в прекрасной форме, — ты часом не набрала пару килограммов?

Бедняжка Кэнди! Ее круглое личико тут же превратилось в трагическую маску.

— От тебя ничего не скроешь!

— Ты больше не посещаешь занятия гимнастикой?

— Посещаю.

— Так… Значит, ты перестала крутить педали велотренажера?

— Если тебе интересно, когда я остаюсь наедине с телевизором, то, как хомяк, трескаю все подряд.

— Ну… это, должно быть, возраст, тогда что поделаешь…

Кэнди повесила голову, будто к ней подступал палач с топором.

— У меня есть приятельница, которая за неделю похудела на пять кило, — словно невзначай добавила я.

Надежда заставила Кэнди поднять голову.

— Она принимала лекарство? Придерживалась специальной диеты? О, умоляю тебя, скажи мне! Скажи скорее!

— Она совершила паломничество в Сантьяго-де-Компостелу.

— Паломничество… Компостела?..

— Да. И наконец добилась своего. За неделю пять кило. Фьють — испарились как нечего делать…

Если бы ее лоб не был обездвижен ботоксом, разглаживающим морщины, Кэнди, пожалуй, сдвинула бы брови. Впрочем, она сделала это без внешних проявлений.

— Кики, а ты не соблазнишься паломничеством в Компостелу? Вместе со мной…

— Ох, ты меня знаешь… это религиозное ханжество…

— Пять кило, Кики, пять кило. Тебе это вовсе не повредит.

Через две недели мы тронулись в путь.

Двадцать километров в день. Сурово. Что ни вечер — ноги стерты в кровь.

Я не сказала Кэнди, что паломничество как раз и было условием моего сына: Элеонора отдаст мне письмо, если я одолею тот путь, который некогда мы с Жоржем проделали вместе, ему в ту пору было десять лет.

Мы шли.

Рашель отказалась присоединиться к нам. «Моя религия запрещает мне это, — пожав плечами, сказала она. — Ступайте без меня, девочки». Зоэ выдвинула мудреное возражение: она подсчитала, что поскольку ей нужно сбросить не пять кило, а пятьдесят, то ей следует пройти гораздо больше, как минимум из Германии, и так как мы не предлагали ей маршрут Мюнхен — Компостела или Стокгольм — Компостела, она отказалась.

Пока мы с Кэнди брели по горным тропам, я потихоньку прокладывала тропу своих воспоминаний. Почему в те давние времена я потащилась в это паломничество с маленьким сыном? Вероятно, чтобы закалить его. К тому же дорога проходила неподалеку от снятого на лето дома. Я думала о Жорже, вспоминала о том, какое чудное детство я ему обеспечила, веселое детство, поскольку я отличалась живым характером, но это было детство без отца. Его генетический папаша-придурок бросил меня через год после рождения сына ради другой женщины. Та была моложе, свежее и явно лучше умела держать язык за зубами. Меня это не слишком опечалило: я никогда не любила какого-либо мужчину настолько, чтобы стремиться жить с ним. Мужчины хороши лишь на время, то есть ненадолго, я быстро ими пресыщаюсь. С другой стороны, Жоржу бы, наверное, понравилось иметь надежного и постоянного отца, отца, который живет рядом. Может, это помогло бы ему… Потому что взросление у мальчиков проходит куда труднее, чем у девочек. Для мальчишки ужасно, когда его растит мать, которую он обожает. «Не будь как я, не носи юбок и туфель на каблуках, брось сумочку, не трогай макияж», — чему еще она может научить?! Явно недостаточно за отсутствием мужского примера!

Там, за рекой, я вдруг различила хрупкую фигурку сына, его грустное лицо, озарявшееся радостью при виде меня. Ребенком он нередко грустил, но я плохо понимала всю глубину чуждых мне чувств. Во мне было столько сил, столько жизни, я могла дать ему столько любви. И мне всегда удавалось рассмешить его.

Кэнди спросила меня, смогла ли моя невестка обустроить свою личную жизнь.

— Почему ты спрашиваешь об этом, Кэнди?

— Да уж я чую, что, стоит заговорить о Жорже и Элеоноре, ругань неизбежна — ты превращаешься в провод под током.

— Нет, жизнь у нее так и не наладилась. Женщина, чей муж покончил с собой, — все равно что дом, где кто-то повесился: трудно найти нового хозяина.

— Смешно, что это говоришь именно ты. Ведь то же самое можно сказать и о тебе.

— Прости, что?

— Мать, чей сын покончил жизнь самоубийством, явно плохая мать.

— Мой сын покончил с собой не тогда, когда жил вместе со мной. Это случилось позже. Когда Она его достала. Это по Ее вине! Я никому не позволю…

Только заметив страх в глазах Кэнди, я поняла, что кричу. Я замолчала. Кэнди улыбнулась мне. Мы обнялись. Около километра мы прошли, не говоря ни слова. Потом она спросила:

— Твой сын не был склонен к самоубийству?

— Нет!

И вдруг она рванула вперед… она улепетывала как заяц, за которым гонится вооруженный до зубов охотник. Вид у нее был перепуганный. Безумный.

Я не стала ее окликать, потому что, по сути, с перепадами настроений Кэнди ничего нельзя было поделать. Я продолжила путь в одиночестве.

В последующие дни я просто дошла до белого каления. Мне казалось, от меня можно прикуривать. Всплывали воспоминания о Жорже — то радостные, переполнявшие грудь, то настолько жуткие, что мне хотелось схватить молоток, чтобы сокрушить их там, внутри.