Кики ван Бетховен - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Мне напомнят, что Ференц Лист совсем иначе трактовал Четвертый концерт для фортепиано с оркестром, видя в нем битву фурий с Орфеем, когда те пытаются помешать поэту искать умершую жену в царстве Аида. Мне сообщат, что в любом случае мы с Листом несем чушь, ведь точно так же в этом конфликте можно усмотреть борьбу мужского и женского начал, инь и ян, взрослого и ребенка, жизни и смерти, добра и зла, Понтия Пилата и Христа…

— Музыка — это просто музыка! — воскликнут мои оппоненты. — Музыка ничего не изображает, не выражает и никогда не думает! Музыке присуща единственная логика — музыкальная. Она развивается вне смысла. Не пытайтесь привязать ее к духовной сфере.

Странный подход… Эти сторонники целостного восприятия, считая, что служат музыке, только вредят ей, поскольку уводят ее из нашей жизни, лишают власти над нами, она становится ненужной, малозначимой, второстепенной, ничтожной, не имеющей влияния.

Разумеется, я охотно подтвержу, что музыка ничего не изображает, хоть композиторы обожают описательные названия вроде «Времен года» или Пасторальной симфонии. Вивальди несопоставим с Боттичелли, рисующим цветы, Бетховен — с Коро, который пишет природу. Приклеивая к своей музыке «программу», они, по сути, признают неспособность музыки убедительно воссоздавать реальность: без их комментариев мы бы ничего не поняли.

И все же если музыка ничего не изображает — это еще не значит, что она не имеет смысла.

Музыка воздействует на нас, наводит на размышления. Она углубляет, потрясает и изнутри меняет человека.

Когда Лист говорит об Орфее и фуриях, когда мне удается избежать преступления на почве ревности, избежать разрыва, открыв для себя более достойное понимание любви, то ни Лист, ни я не открываем истину в последней инстанции, это наше личное открытие. Это свидетельство силы и жизнеспособности бетховенской музыки. Описывая его концерт, мы с помощью сравнений, образно рассказываем о личном потрясении, пережитом благодаря этой музыке, о ее животворящей силе. Это свидетельствует, что затронут не только наш отточенный сольфеджио слух или восприятие, но гораздо шире — все наше существо, все пережитое нами…

Смысл музыки не в точности значения, а в том, что она является метафорой множества смыслов. А если нет, к чему слова?..

И если поэзию рассматривают как музыку литературы, то только потому, что поэзия не ищет однозначности, она дает нам стимул, подсказывает.

Тайна побуждает к размышлению куда сильнее, нежели ясность. К тому же она не враг ясности, ибо, напротив, она ее проводник.

Я знаю музыкальное дерево.

Мы увидели его однажды, когда подыскивали загородный дом. Дерево, покрытое нежными листьями, с темным стволом, стояло посреди сада между увитой плющом средневековой башней и строением XVII века из серо-голубого камня. Вначале, как и подобает представителю растительного мира, оно держалось почти незаметно, позволило нам осмотреть здания, обойти участок, проверить крепостные стены; оно просто дожидалось, не сомневаясь, что после технической проверки мы устроимся под ним.

И действительно, укрывшись в прохладной тени, под его душистыми ветвями, мы обдумывали решение, обсуждая преимущества и недостатки этого владения. Очевидность медленно проникала в нас: нам было здесь приятно… Каждый раз, когда мы приезжали, дерево встречало нас, наполняя ощущением блаженства. Его разделяли даже наши собаки. Эта троица носилась друг за другом в траве, прыгала по склонам, прячась в кустах, потом псы, задыхаясь, разгоряченные, с бьющимся сердцем и развеселыми глазами, падали под деревом, чтобы перевести дух. Несколько недель спустя мы купили это поместье; хотя, как мне кажется, мы приобрели, скорее, право навещать это волшебное дерево, под кроной которого так хорошо дышалось.

Это была липа, то есть дерево двойственное, выглядящее двояко: зимой — плоско, летом — рельефно. С ноября по март, когда его голые ветки будто штрихами туши прорисованы на бледном небе, оно превращается в рисунок; но как только весна накрывает его листвой, округляя и уплотняя крону, дерево обретает третье измерение, становясь ожившей скульптурой.

Это липа, то есть не просто дерево, потому что оно одаривает нас цветом — бледно-зеленым и ароматом — нежным, сладким, размягчающим.

Это липа, то есть приют влюбленных, ведь по легенде под сенью его листьев в форме сердечка чувства усиливаются. «Задержись хоть ненадолго супруги в его тени, и им суждено любить друг друга до конца жизни, несмотря на годы», — уверял Лафонтен.

Это липа, то есть переписчик, спутник писателя, ведь из ее древесины делают карандаши.

Так вот, эта липа ведет себя иначе, чем ее собратья: в ней скрыт музыкант.

Когда я устраиваюсь в ее тени, она посылает мне скерцо, адажио, аллегро и анданте.

Поверьте, я говорю вовсе не о банальном родстве между деревьями и музыкальными инструментами — всем известно, что древесина — основной материал для их производства, усиливает их звучание, участвует в создании тембра; так орех обеспечивает резонанс фортепиано, скрипки и виолончели делают из ели, волнистого клена или самшита, из эбенового и палисандрового дерева вырезают деревянные духовые инструменты. Но вот липу с ее мягкой древесиной используют довольно редко, только для клавиш фортепиано, которые затем покрывают слоновой костью.

Однако мое дерево играет мне не на фортепиано.

В нем скрыт целый струнный квартет.

Когда я прислоняюсь спиной к его стволу, оно с минуту колеблется, а затем, убедившись, что я устроился тут на несколько часов, начинает играть, посылая мне плотный, гибкий, потрескивающий звук. Но заметьте, это музыка дерева, невидимая и неслышимая. Она не звенит в воздухе, не входит через уши, она проникает прямо в сознание.

Телепатическая музыка.

Сперва я не умел распознать музыкальные пьесы, которыми одаривала меня липа — они были не слышны мне.

Но благодаря поездке в Копенгаген и после того, как я вдоль и поперек исходил Великий Глухой континент, тогда мне открылось, что все это время дерево исполняет для меня последние квартеты Бетховена.

С 1823 года до его смерти в 1827-м, замкнувшись в молчании и одиночестве, Бетховен посвящал все время этим квартетам. Это пять опусов, где две скрипки, альт и виолончель рисуют душевный пейзаж.

Может, оттого, что я слушаю эту музыку под деревом, в мелодии проявляется что-то древесное, растительное. Она царапает, как кора; звуки сочетаются, вьются, связываются, переплетаются, словно ветви, что посылают концерт к горизонту. Бас, неспешный, мощный, нетленный, подобен корню, змеящемуся по земле. Он никогда не взмывает ввысь — ведь дерево не может подпрыгнуть. Иногда он колеблется — ветер колышет листву, — но остается земным, почвенным. Однако, чуть выше, дерево становится более воздушным, оно парит, его листва трепещет.

Суровые квартеты… Отставив свою симфоническую палитру подальше, Бетховен отказывается от цвета, от ярких звуковых контрастов, от разнообразия тембров, от их противопоставлений и чар. Кажется, что он отказывается даже от мелодии, предпочитая протяжность струнных, трели, проникновенность звука. Это медитация. Он избавляется от приемов, на которых строился его внутренний музыкальный язык.

И нас он призывает к подобному отказу: «Хватит вычитывать мелодии там, где я их не писал, не предвосхищайте развитие, не ждите от моей музыки светского изящества, уместного в салоне, но не возле ствола, в пустоте. Отдайтесь полноте непредвиденного звучащего мгновения».

Моя липа превосходно исполняет эти последние квартеты. Сквозь ее крону я и вглядываюсь, и вслушиваюсь в монохромные переливы неба, вольный полет птиц, колебания климата и чувств. Я постигаю плотность течения времени, чувствую, как кора впивается в мою кожу, плотная, материальная, как текущее время.

Нечто восходит из бездны, высвобождается из-под земли, бьет ключом из глубин. Это дерево? Музыка? Жизнь? Человек? Сознание? Все вместе, конечно. И мне еще предстоит все это познать.

Нынче осенью я понял, что мог бы состариться под этим деревом, так дивно играющим Бетховена. Более того, я хотел бы стареть под ним. Ибо пока я пребываю здесь, на поверхность всплывают идеи: мир не имеет ничего общего с покоем; мучения не ведают затишья; мудрость состоит в том, чтобы обручиться с жизнью, как она есть. Чего же еще?

Липа знает об этом больше, чем я. Бетховен тоже.

Они могут дать мне куда больше, чем я ожидал. Они указывают мне путь в годы, что мне предстоит прожить.

Мое общение с Бетховеном вовсе не закончено, все только начинается.

«Подумать только: Бетховен умер, а столько кретинов живы…»

Мадам Во Тхан Лок была права: нам, как никогда, необходим Бетховен. После моего внезапного возвращения к прежнему ощущению жизни, на выставке в Копенгагене, я в долгу перед Бетховеном, ведь он помогает мне созидать современный гуманизм, тот оптимизм, которому удается согласовать смысл трагедии и надежду на будущее.