До встречи в феврале - Эллисон Майклс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо отдать Гилберту должное. Он не стал прятаться в доме и ждать моего прихода. Как истинный джентльмен, выскочил на мороз в одной рубахе и помог заволочь полотна внутрь. Маленький жест добропорядочности, не более, ведь покровительственный изгиб его губ всё так же неодобрительно косился в мою сторону.
– Хотела передать картины прямо в руки Уиллу, но раз уж он уехал на неопределённое время…
Как жаль расставаться с чем-то, во что ты вложил всего себя. Свою душу и любовь. Прозрачная плёнка надёжно защищала рамы от влажности и грязи, но не от моих глаз, что цеплялись за игру мазков и оттенков с материнской любовью. Вполне возможно, я видела пейзажи Берлингтона в последний раз. Как на полотнах, так и вживую. Не присутствовать мне на открытии галереи, если они вообще появятся на её стенах после того, как разрежут красную ленточку.
– Вы славно потрудились.
Я вдруг почувствовала приземлённую фигурку дворецкого прямо у своего плеча. Он снизошёл до того, чтобы зависнуть на моей орбите, и с восхищением оглядывал творения моего пера. Немыслимо! Услышать похвалу от того, кто каждую минуту вашего знакомства глядел на тебя свысока, как благородный сокол на полевую мышь.
– Спасибо, Гилберт. Мастеру всегда приятно, когда его работу ценят.
Он кашлянул, меняя диапазон своего голоса с «высокомерного» на «дружественный», и сказал ещё кое-что, что меня поразило:
– Уильям – хороший мальчик. Я считал своим долгом заботиться о нём после смерти мистера Максвелла старшего. Он для меня как сын, которого у меня никогда не было. Как только вы появились в этом доме, я знал, что вы разобьёте ему сердце. Он никогда ни на кого так не смотрел, как на вас. Но вы не смотрели на него так же.
– У меня и в мыслях не было обижать его или разбивать ему сердце.
Внезапное откровение сбило меня с толку, но почему-то мне хотелось объясниться перед этим человеком не меньше, чем перед самим Уиллом.
– Знаю. Но так уж случилось.
– Так куда же он уехал?
– Залечивать раны подальше отсюда. Но кое-что оставил для вас.
Морщинистая рука дворецкого вложила записку мне в руки.
– Он всё ещё хочет, чтобы вы закончили начатое. И увидев ваши картины, я понял, почему. В вас живёт талант, который сложно отыскать.
Кивнув самому себе, Гилберт оставил меня наедине с посланием и ушёл под предлогом неотложных дел. Я развернула сложенный пополам листок.
Эмма!
Эти несколько недель с тобой стали одними из лучших в моей жизни. Я всё ещё надеялся, что мы сможем всё уладить, но это невозможно, ведь так? Я должен был понять это ещё в тот вечер, когда твой приятель позвонил мне и стал расспрашивать о чувствах к тебе. Когда он с такой любовью рассказывал о твоих мечтах о Париже и просил сделать тебя счастливой. Я просто был не тем.
На какое-то время мне нужно уехать, чтобы переварить всё то, что случилось. Но не хочу, чтобы ты переживала за наш договор. Пусть ты больше не моя, и никогда ею не была, это никак не отразилось на моём отношении к тебе, как к художнице.
Галерея всё ещё нуждается в твоих картинах. Закончи начатое. Осталось три зимних пейзажа. Гилберт распорядится гонораром за них и перечислит всю сумму, как только ты закончишь картины. Я всё ещё надеюсь, что ты согласишься пополнить коллекцию Берлингтона весенними и летними пейзажами, если пожелаешь вернуться сюда.
Надеюсь, в твоей жизни всё сложится так, как ты хочешь. Твой приятель был прав. Ты заслуживаешь счастья. Может, мы ещё встретимся.
Уилл.
Облегчение вырвалось изнутри и освободило тело от многотонного груза вины. Уилл не держал зла. Моя карьера не оборвалась. У меня всё ещё был шанс дописать чистый лист правильными словами.
Я бросила последний взгляд на картины и достала из кармана кое-что ещё, что привезла с собой. Коробочку с бриллиантовым кулоном – семейной реликвией, которой было самое место в стенах этого дома, а не на моей шее. Жемчужинка бабушки Эльмы тепло касалась кожи под одеждой. И куда бы не катилась моя жизнь, хотя бы это было правильно.
Джейсон
И в какой момент всё полетело к чертям? Я ведь уже поднимался вверх по той самой лестнице, но меня вдруг столкнули с последних ступеней, и я кубарем повалился вниз, переламывая себе хребет.
Так я себя и чувствовал. Сброшенным с лестницы и сломленным. С открытым переломом грудины, из которой торчало пару рёбер, а сердце не реагировало на прямой массаж сердца.
Улететь я смог лишь в четверг, когда неблагонадёжные синоптики объявили наконец, что циклон уходит в сторону Атлантического океана, а нас ожидают солнечные дни с умеренными ветрами и стандартным уровнем осадков. Самолёт увёз меня подальше от скорбных сожалений, но я не люблю забывать вещи и дважды проверяю чемодан, так что положил все сожаления с собой.
Эмма не отвечала ни на звонки, ни на сообщения, притворяясь безразличной, занятой или какой угодно, лишь бы не иметь со мной дела. Я думал попытать счастья и приехать лично. От разговора отвертеться сложнее, чем от букв на экране. Но всё бесполезно.
Отец видел, в каком я состоянии, но преисполнился тактичности и больше говорил про футбол, чем про мои отношения с Эммой. Три дня я прожил в детской спальне за пару стенок от него, обнимая подушку и скучая по её любимым крекерам. Надо же, я ведь насмехался над этой её влюблённостью в хрустящие прямоугольнички хлеба, когда только переехал в её квартиру и нашёл пару упаковок в шкафчиках. А теперь сам был не прочь похрустеть ими на завтрак и все остальные приёмы пищи, так что скупил половину полок в местном магазинчике.
Взгляд отца беспокойно обнимал меня, потому что был более склонен к проявлению чувств, чем сдержанный Роджер Кларк. Но я был благодарен за эту сдержанность, за то, что он не лез мне в душу, в отличие от Вики и уж тем более мамы.
Трагедия моей любви поставила маму на ноги быстрее, чем таблетки, прописанные доктором Эмбри. На допросе
