На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

 — Ты считаешь меня безумной.

  — Почему тебя еще волнует, что...что я думаю?

О, Киприан, он тут же мысленно хлопнул себя по плечу, не надо, не сейчас.

  Сегодня она была терпелива:

 — Что ты думаешь обо мне, Киприан? Этот свет озарил мою сцену, иногда он грозил меня сжечь, он озарил меня как некий высший идеал, beau-idéal...Кто отказался бы хотя бы на мгновение стать более ярким существом...даже если твоя судьба — прах и пепел?

Она накрыла его руку своей, и он почувствовал за ушами и у основания шеи частую деликатную дрожь, которую не мог контролировать.

— Конечно, — он нашел сигарету и зажег ее, замешкавшись, предложил сигарету ей, она взяла и сказала, что отложит на потом. — Ничтожное будущее ожидает тебя, если ты будешь просто валандаться здесь и служить объектом обожания. Я ничего не знаю о Римане, но, по крайней мере, понимаю одержимость. Не так ли.

И всё это время он не мог оторвать взгляд от длинного соблазнительного локона на ее обнаженной шее. Она не смогла бы отрицать, что это, несомненно, было желание, хотя не удивился бы, если довольно специфическое.

Это было бы слишком — ожидать от профессора Рэнфрю, что он не будет вмешиваться, с его-то склонностью совать нос не в свои дела: как только он узнал о близящемся отъезде Яшмин в Геттинген, начал кампанию по завлечению, если не сказать, обольщению — иногда она уж и не знала точно.

 — Это не план убийства, — убедил ее Великий Коген во время одного из ее многочисленных возвращений по Грейт-Истерн на Чанкстон-Кресчент для консультаций. — Это означало бы и его уничтожение. Скорее всего, он хочет, чтобы вы жестоко навредили душевному здоровью его оппонента, Верфнера. Эта профессорская фантазия зародилась, как минимум, во времена Вейерштрасса и Софьи Ковалевской, именно тогда она попала в фольклор академических устремлений. Годы не стерли исходный замысел, оставшийся столь же омерзительным, как прежде.

  Она нахмурилась.

— Вы — барышня видная, ничего не поделать. Когда переселитесь в новое тело, подумайте о чем-нибудь немного менее ярком. Какой-нибудь представитель царства растений — беспроигрышный вариант.

— Вы хотите, чтобы я попыталась переродиться в овощ?

— Ничто в доктрине Пифагора не противоречит этому.

  —Умеете вы ободрить, Великий Коген.

— Всего лишь прошу вас быть осмотрительной. Сколь отчаянно материальны ни были бы эти двое, их преданность не принадлежит физическому миру.

— Они из плоти, но не от мира сего? Как необычно. Как это возможно? Звучит, как математика, но более практическая.

— Кстати, это доставили для вас.

Он вручил ей пакет, который, как оказалось, подвергся какой-то гневной обработке на почте. Она развязала длинную ленту, развязала уже потрепанную оберточную бумагу и достала том ин-фолио в недорогом переплете с четырехцветной хромолитографией, на обложке была изображена молодая женщина в провокационной позе, которую можно увидеть на открытках с морских курортов, она прижала палец к своим пухлым блестящим губам.

— Бесшумное платье Снэззбери, — громко прочла Яшмин. — Работает по принципу интерференции волн, взаимного стирания звуков, ходьба, по сути, циклическое явление, и характерный шелест обычного платья — с легкостью рассчитываемое усложнение лежащей в его основе частоты перемещения... Лишь недавно в научной лаборатории д-ра Снэззбери в Оксфордском университете было совершено открытие о том, что каждый индивидуальный туалет необходимо настраивать на свою собственную волну с помощью определенных структурных корректировок при пошиве...

—Это материализовалось в столовой, — пожал плечами Коген, — или нас топорно заставляют в это поверить. Проделки Рэнфрю. Тухлый фарс как раз в его стиле.

— Здесь записка: «У каждой девушки должно быть такое платье. Никогда не знаешь, когда оно может пригодиться. Ваш заказ утвердили. Приводите своих очаровательных подруг». Адрес, дата и время».

  Она протянула ему лист бумаги.

 — Это может быть опасно.

  Но Яшмин интересовала общая задача.

— Предположим, что характеристика бесшумности имеет смысл только в помещении, но для чего: для незаметности, для размышлений, средство для достижения цели, цели как таковой — при каких обстоятельствах женщина может захотеть, чтобы ее платье не шелестело? Почему бы просто не надеть брюки и рубашку?

— Когда ей необходимо появиться на публике убедительно женственной, — предположил Великий Коген, — в то же время частным образом выполняя тайное задание.

 —  Шпионаж.

Должно быть, ему известно, что вы будете рассказывать нам обо всем.

— Разве?

— Мисс Хафкорт, вы пытаетесь флиртовать со мной? Прекратите. Великие Когены флиртоустойчивы. Часть Клятвы. Признаю, я любопытен, так же, как и вы, без сомнения. Мой совет: запишитесь на примерку и разузнайте, что к чему. Расскажите, о чем сочтете нужным.

На самом деле всё оказалось немного более зловещим. Те, чьей обязанностью было отслеживание новейших изобретений, которые могли бы стать потенциальным оружием, как бы далеко они не находились, и выявление связей с военными и политическими событиями в Европе, наблюдали за продажами Бесшумных Платьев, за последние дни пошедшими в гору, с объяснимой тревогой, составляя пространные отчеты, которые включали всё — от перемещения войск на Балканах до цен на бриллианты в Бельгии.

 — Прекрасно, берем сотню.

  Пауза.

— Потребуется аванс. Вы, джентльмены...это...

 Его взгляд застыл на огромной пачке банкнот, которую эмиссар достал из темного кожаного портфеля с соответствующей тисненой Печатью.

— Этого будет достаточно?

А когда важные персоны покинули помещение:

— Сотня женщин в движении, и все бесшумные? Как долго? Позвольте отнестись к этому скептически. Зеленые, белые и лиловые полоски, полагаю.

—Нет, это не суфражистки. Хотят черный крепон с полушерстяной подкладкой. Понятия не имеем, мы — просто посредники.

Несмотря на это, их голос заметно дрожал от гинекофобии, или боязни женщин, бесшумных женщин в этих абсолютно бесшумных черных платьях, идущих по коридорам, которые, кажется, удаляются от них в бесконечность, вероятно, также боязнь самих этих коридоров без эха, особенно — плохо освещенных...никаких музыкальных фрагментов в отдалении, нет удобства комментирования, их руки не заняты зонтами, веерами, лампами или оружием...следует ли подождать, отступить, в панике развернуться и убежать? Какова тайная цель? И еще более тревожащий вопрос: каковы масштабы официальной поддержки?

Яшмин, Лорелея, Ноэллин и Фауна, решили прогулять учебу в Лондоне под предлогом примерки платьев Снэззбери, их пригласили в ателье, находившееся в мрачном промышленном здании, вероятно, ближе к Чэринг-Кросс-Роуд, чем к Риджент-Стрит, за углом, всегда в тени окружающих высотных зданий.

Вывеска, современным шрифтом напоминавшая вход в Парижское Метро, гласила: «L'ARIMEAUX ET QUEURLIS, TAILLEURS

  POUR DAMES»

 — Вот основные модели... Мадемуазель? Извольте.

По винтообразному пандусу — точную геометрию было сложно вычислить в изощренной структуре тени, частью которой он казался — скользя, спустилась вереница молодых женщин в черном, так бесшумно, что можно было услышать даже их осторожное дыхание, без шляп, без румян, волосы собраны в строгий пучок и заколоты так впритирку, что они могли бы оказаться неоднозначными мальчиками, глаза огромные и загадочные, на губах то, что наш Университет не замечает как «жестокие улыбки», не без элемента эротики.

— Слушайте, — пробормотала Лорелея, слегка дрожа. — Мне понравилась вон та.

—  Одежда или девушка, — поинтересовалась Ноэллин.

— Все они — ничего особенного, — хмыкнула Фауна.

— О, Фауна, ты склонна к резким суждениям. А вон та, они идут почти рядом, всё время бросает на тебя такие пламенные взгляды, разве ты не заметила?

Да, а потом в примерочных оказалось, что эти надменные манекенщицы работали здесь еще и портнихами для подгонки. Яшмин, Фауна, Ноэллин и Лорелея в своих корсетах, чулках и нижнем белье оказались отданы на милость корпорации «Бесшумные платья», которая подкралась к ним с измерительными рулетками и странными чрезмерно большими циркулями, и без преамбул приступила к наиболее интимным измерениям. Протестовать было бесполезно.