Уиронда. Другая темнота - Луиджи Музолино

Мы зашли внутрь.

Уходя, Элеонора не выключила свет. Лампа слегка мерцала, заставляя тени на стенах чуть заметно дрожать.

В подвале все было перевернуто вверх дном.

Одежда, драные пакеты и листы, вырванные из журналов, валялись на полу. Кто-то вскрыл все коробки. Старый ржавый велосипед лежал вверх колесами, а рядом стояли стеллажи, уставленные пустыми банками и бутылями. Несколько игрушек Луны, сидевшие на огромном телевизоре Philips с лучевой трубкой, изучающе смотрели на меня тупыми пластиковыми глазами.

Я повернулся к Элеоноре:

– Что тут за бардак, черт подери? Что случилось?

Она укусила ноготь указательного пальца и уставилась в угол, где лежала крышка люка; я обернулся и увидел, что все вещи Луны передвинуты.

Потом начала рассказывать.

Бессвязно. Не отрывая взгляд от люка. Я испугался – вдруг Эле и правда сошла с ума.

Глаза у нее блестели.

– Помнишь золотой рожок, который моя мама подарила Луне на крещение?

Еще бы. Редкостная безвкусица. Такая даже для босса мафии была бы слишком вульгарной.

– Сегодня утром я встала, начала собирать вещи и… в комнате Луны вдруг подумала. Помнишь, что сказала мама, когда давала его нам?

Этого я не помнил.

– Он принесет удачу. Не теряйте его. Поэтому я решила спуститься сюда и обязательно его найти, но чем дольше искала… Я забыла, куда мы его положили, открывала одну коробку за другой, наверное, целый час и… у меня случился нервный срыв и… извини.

Я вздохнул.

– Боже. Эле, ты могла мне позвонить… кулончик в кармане от коляски.

– Знаю, знаю, я в конце концов вспомнила… – Она оторвала взгляд от люка, потом несколько секунд смотрела на меня, улыбаясь во весь рот и напоминая сумасшедшую. – Но дело не в этом…

– Эле, какого черта происходит? Объясни все, в конце концов! Я уже не знаю, что и думать, – мой рассерженный голос прокатился эхом по подвалу и затерялся в темноте.

– Андреа, я нашла кулончик, а потом уронила его; он упал через прутья решетки на люке и… улетел вниз. Но звука никакого не было. Просто упал…

– Вниз – куда?

– Не знаю. В темноту. – Она задрожала, обхватив себя за локти; зубы стучали, как кастаньеты.

И правда тронулась, подумал я. Совсем крыша съехала. Надо уводить ее наверх.

– Эле, попробуй успокои…

– Посмотри, – перебила она меня. Голос сорвался на визг. – Посмотри. Сними крышку. Посмотри внимательно.

– Эле, пойдем домой, пожалуйста…

– Посмотри! – заорала она.

Потом провела руками по моему лицу, слегка сжав щеки ладонями, и сказала – если я сделаю, как она просит, то, возможно, сумею ее понять. У меня заболела голова: пульсация, начавшись у переносицы, подступила к вискам. Побыстрее бы вернуться в квартиру, принять душ, поужинать и завалиться спать.

Я глубоко вздохнул, подошел к люку, стараясь держать себя в руках, поднял крышку и прислонил ее к стене.

Канализационный люк.

И все.

Канализационный люк.

Круглый.

Примерно полметра в диаметре; сверху только металлическая решетка в крупную клетку, ромбами, – такой огораживают курятники. Наверняка это сточный колодец, построенный на случай, если вдруг будет сильный ливень и подвалы затопит. А может – люк, чтобы проверять канализацию, которым никогда не пользовались.

– То есть кулончик упал сюда? – спросил я, нагибаясь над проемом и вытягивая голову. В тот момент мне было непонятно, почему Элеонора так переживает из-за дурацкой коробочки с дешевыми украшениями – у нас ведь полным-полно других проблем; но потом я посмотрел вниз и почувствовал: здесь что-то не так. В голове словно разладился какой-то механизм: взгляд рассеивался в пространстве, в потаенных уголках сознания раздавался треск. Глаза подозревали ошибку, но мозгу не удавалось понять, в чем именно она заключается.

Это не вызвало у меня ни тревоги или страха; уставившись вниз, в уходящий под землю проход, в темноту диаметром сантиметров пятьдесят, я испытал другое – глухое, знакомое – чувство, щекочущее подсознание. Нечто вроде зова, древнего и манящего, вечного и ужасного, заставляющего чувствовать себя песчинкой.

Перед глазами вдруг возникла картинка из прошлого, когда я, еще молодой, подтянутый и спортивный, с двумя друзьями отправился в поход в горы, дерзнув покорить Монте-Визо, главную вершину Котских Альп. Мне было восемнадцать, и я верил в собственную непобедимость и бессмертие. Но в конце восхождения нам пришлось преодолеть довольно опасный участок – пройти по узкой тропинке вдоль скалы, с которой осыпались камни, над пропастью, глубиной метров пятьсот-шестьсот. Мы шли спиной к горе, глядя вниз, на то, от чего она избавилась за тысячелетия своего существования – на нагромождения камней и обломки веток, растерзанных лавинами. Один неосторожный шаг означал бы верную смерть. Напрягая все мышцы и сухожилия, пытаясь вцепиться в почти отвесную стену, я полз вдоль нее как паук и в эти минуты, в первый раз за свою недолгую жизнь, вдруг ощутил всем существом, что на самом деле я всего лишь песчинка. И одновременно почувствовал очарование конца – французы называют это «l’appel du vide» – зовом пустоты, некой силой, которая манит нас к пропасти и щекочет мягкими, теплыми пальцами; в то летнее утро она на несколько мгновений заставила меня задуматься – что будет, если я перестану держаться? Если упаду в эту пропасть, кажущуюся бездонной? Что я тогда почувствую?

Перед тем люком, в грязном подвале обычного дома в обычном провинциальном городке я ощутил нечто похожее.

Только манило оно намного сильнее.

Я опустился на колени и прищурился, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь во мраке; неоновый свет от лампочки проникал в темноту лишь на пару метров; виднелась штукатурка и сырые кирпичи, но дальше все поглощала тьма.

Слишком густая, слишком черная; в ней было что-то противоестественное – такой насыщенной темноты я не видел ни разу в жизни, даже когда через много лет после триумфального восхождения на Монте-Визо забрался в пещеру в Маргуарейсе, в узкий проход из известняка, и выключил налобный фонарик.

Темнота обжигала сетчатку, будто ты слишком долго смотрел на солнце, и перед глазами сменяли друг друга причудливые узоры; я могу найти тысячу слов, чтобы описать ее – и ни одно даже близко не передаст увиденное.

К ней подходило любое прилагательное – и никакое.

Темнота была маслянистой, бездушной, грязной, завораживающей. Густой, глубокой, успокаивающей, отвратительной, голодной, жидкой, горячей, мерзкой.

И она светилась.

Да, она так светилась.

Оксюморон.

Я лишился дара речи.

Просто стоял на коленях, – не знаю, как долго, – и разглядывал ужасную темноту, прикрывая глаза рукой от ее темного отражения, пытаясь найти во всем этом какую-то логику.

Только когда Элеонора положила руку мне на плечо, я, вздрогнув от неожиданности, поднялся и отошел от люка. Мне казалось, прошла целая вечность.

– Андреа… – пролепетала она и посмотрела на меня в ожидании хоть какого-нибудь разумного объяснения, как будто я мог так же легко вытащить его из кармана, как фокусник – носовой платок. – Ты тоже это видишь?

– Я… да… я не понимаю. Что, черт возьми, происходит?

– Представления не имею.