Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Пожалуйте ужинать, господин. — Из корзинки на столе появились чашка клейкого риса, тушёная баранина с турнепсом, жареные креветки «хай ми»[241] с зеленью и черепаховый суп. — Прошу вас, господин, — подала она палочки — имитацию под слоновую кость.

От еды поднимался пар, но есть не хотелось.

— Вот скажи мне, что я такое? — поднял он на служанку красные от слёз глаза.

Та в испуге застыла, опустив руки:

— Господин, я не знаю…

— Шпионка! — В ярости он швырнул палочки на стол. — Ван Иньчжи подослала тебя шпионить за мной!

— Господин… господин… — в ужасе лепетала служанка, — я не понимаю… не понимаю…

— Яд замедленного действия в еду подложила, хочешь отравить, чтобы я сдох потихоньку, как индюк, как панголин! — Он шмякнул еду на стол, а суп выплеснул на служанку: — Вон! Вон отсюда! И чтоб я тебя больше не видел, сучка шпионская!

С мокрой и липкой от супа грудью та, плача, выбежала из кабинета.

«Ах ты контра, Ван Иньчжи, ах ты враг народа, кровопийца, вредитель, не прошедший четырёх чисток,[242] архиправый элемент, захвативший власть каппутист,[243] реакционный буржуазный авторитет в науке, разложившийся и переродившийся элемент, классово чуждый элемент, оторванный от практической деятельности паразит, шут гороховый, пригвождённый к позорному столбу истории, бандит, предатель китайского народа, хулиган, прохвост, скрытый классовый враг, монархист, верный и почтительный потомок Кун Лаоэра,[244] поборник феодализма, неистовый сторонник реставрации рабовладельческого строя, рупор вымирающего помещичьего класса…»

Собрав в кучу все слова и выражения, которые использовались для политических обвинений и которые отложились в голове за несколько десятков беспокойных лет, он одно за другим обрушивал их на голову Ван Иньчжи. Он словно видел её перед собой, будто согнувшееся, усеянное червоточинами деревце на популярной карикатуре. «На твоём теле червоточин нет, зато оно сплошь усыпано родинками, чёрными, отвратительными. Как небо звёздами июльской ночью. «Небеса уж звёзд полны, ярко блещет серп луны, На собрании бригады доложить обиды рады».[245] А ну выходи, Ван Иньчжи, поглядим сегодня, кто кого! Или рыбка сдохнет, или сетка лопнет. Или тебе конец, или я не жилец! Как говорится, вышли на битву два войска, и победит сильнейший. Подумаешь, голову снесут, только и делов, что шрам с плошку!»

Тут открылась дверь, и на пороге возникла Ван Иньчжи собственной персоной со связкой золотистых ключей в руке.

— А вот и я, — презрительно усмехнулась она. — Есть вопросы — выкладывай.

— Убить тебя готов! — собрав всё мужество, выдохнул Цзиньтун.

— Ну герой! — хмыкнула она. — Если тебе хватит смелости убить человека — зауважаю.

Гадливо обойдя грязь на полу, она без тени страха подошла к нему, огрела связкой ключей по голове и понесла:

— Скотина неблагодарная! Он ещё чем-то недоволен, а? Я ему самое роскошное жильё в городе предоставила, стряпуху наняла специально — только руку протяни и рот разевай! Живёшь припеваючи, как царственная особа, чего ещё нужно?

— Мне нужна… свобода… — выдавил из себя Цзиньтун.

Ван Иньчжи на миг застыла, а потом громко расхохоталась.

— Я твоей свободы не ограничиваю, — сурово проговорила она, отсмеявшись. — Проваливай хоть сейчас!

— С какой стати? Салон мой, это ты проваливай!

— Не возьми я бизнес в свои руки, — хмыкнула Ван Иньчжи, — ты давно бы уже обанкротился, даже с сотней салонов. И у тебя ещё хватает совести говорить, что салон твой. Целый год уже кормлю его, не бросаю. Ну а раз тебе нужна свобода, пожалуйста, бери, но здесь сегодня вечером будет другой человек.

— Я — твой законный муж, и если ты задумала выгнать меня, ничего у тебя не выйдет.

— Тебе ли заикаться о том, что ты законный муж, — с грустью сказала Ван Иньчжи. — Ты хоть раз исполнил супружеские обязанности? На что ты годишься?

— Если бы делала, как тебе говорят, очень даже сгодился бы.

— Рожа бесстыжая! — взорвалась Ван Иньчжи. — Что я тебе — шлюха? Думаешь, как захочешь, так и будет? — Лицо её побагровело, уродливые губы злобно затряслись, и она швырнула в него тяжёлую связку ключей, угодив прямо в бровь. Голову пронзила резкая боль, потекло что-то горячее. Дотронулся — на пальце кровь. В фильмах ушу продолжением такой ситуации обычно бывает жестокая драка; в художественной ленте раненый герой бросает фразу, исполненную презрения, а потом в возмущении уходит из дому. «Ну а мне как быть? — размышлял Цзиньтун. — Эта моя сцена с Ван Иньчжи — боевик или нет? Художественная лента с элементами мордобоя или мордобой с художественным уклоном? Х-ха, х-ха, х-ха! Х-ха! Сыплются удары руками и ногами, злодей шаг за шагом отступает, он лишь отбивается, не в силах ответить ударом на удар. Вернуть мир людей на путь истинный, покарать улиньское[246] отребье! Сражённый злодей падает мёртвым, а юный герой вместе с прекрасной девой отправляются бродить по белу свету. «Как ты коварна, однако, — еле сдерживаясь, говорит главный герой, глядя на кровь на руке. — Не думай, что я не могу или не смею кого-то ударить. Я не хочу марать руки твоей мерзкой плотью!» И преспокойно уходит, оставляя деву хныкать и визжать как резаную, и даже не обернувшись…»

Пока Цзиньтун выбирал для себя подходящую роль, в дверь вломились двое здоровяков, один в форме полицейского, другой — в мундире судейского чиновника. И полицейский — а это был Ван Течжи. младший брат Ван Иньчжи, — и судейский — Хуан Сяоцзюнь, муж её младшей сестры, — тут же взяли его в оборот.

— Ну и в чём дело, зятёк? — пихнул его своим бычьим плечом полицейский. — Не по-мужски это — женщину обижать, а?

— Она тебя, своячок, не бросает, — поддал сзади коленом судейский, — а ты, похоже, совсем совесть потерял!

Цзиньтун собрался было что-то сказать в своё оправдание, но получил удар кулаком в живот и, схватившись за него, рухнул на колени; изо рта брызнуло что-то кислое. А судейский своячок, будто демонстрируя приём из тешачжан,[247] рубанул ему ладонью по шее. В прошлом кадровый офицер, он десять лет прослужил в разведке спецназа и наловчился раскалывать кирпичи одним ударом. Рекорд у него был — три красных кирпича. «Спасибо ещё, что пожалел, — мелькнула мысль. — Рубани он со всей силы, голова не отлетела бы, но кости переломал бы точно. Поплачь — заплачешь, может бить не будут. Плач — проявление слабости, просьба о пощаде, а настоящие мужчины пощады не просят». Но они продолжали дубасить его, стоящего на коленях в слезах и соплях.

Ван Иньчжи просто убивалась, будто ей нанесли непоправимый ущерб.

— Будет тебе, сестрёнка, — утешал её судейский. — Не стоит из-за таких, как он, расстраиваться. Разводись, и вся недолга, не трать на него молодость.

— А ты думал, подонок, нас, семью Ван, можно за пояс заткнуть? — подхватил полицейский. — Твою племянницу-мэра сняли, уже идёт расследование. Кончилось времечко, негодяй, когда ты мог помыкать людьми, пользуясь своими связями.

Потом в результате тесного сотрудничества полицейского с судейским Цзиньтуна заставили начисто вылизать ошмётки черепахи, яиц, ростков бамбука и прочее. Рис тоже пришлось собрать по зёрнышку и проглотить. Чуть что — сыпались тумаки. Так он и ползал по ковру, роняя слёзы. «Ну как собака, — горько думал он. — Далее хуже. Собака делает это по своей воле и, значит, с удовольствием. А я подневольно. Не вылижешь — побьют, вылижешь не чисто — опять побьют. Какое тут удовольствие — издевательство одно! Собака языком себе помогает, вот у неё всё запросто и получается. Но у меня-то язык не такой ловкий. Столько сил на всё надо! Так что с какой стороны ни глянь, с собакой мне не тягаться». Особенно он жалел, что вылил этот паршивый суп. Просто возмездие какое-то! Вот уж правду говорит народ: «Долги шестого месяца быстро возвращают»,[248] «Что посеешь, то и пожнёшь», «Плотник несёт кангу[249] — заварил кашу, сам и расхлёбывай».

Наконец он вылизал всё как требовали. Полицейский с судейским вытащили его из комнаты, проволокли по тёмному коридору, через ярко освещённый торговый зал и шмякнули на улице возле кучи мусора. Как выражались во время «культурной революции», «выбросили на свалку истории». Жалобно замяукала пара запаршивевших котят. Цзиньтун, извиняясь, кивнул им. «Мы с вами товарищи по несчастью, так что мне не до вас». В голову лез рецепт снадобья от парши, им когда-то пользовала народ матушка. «Кунжутное масло с мёдом, белок яйца и сера. Вроде ещё что-то, но что? Проклятие, не вспомнить. Это всё смешивают и кладут на больное место. Когда масса засыхает, снова накладывают. Корка вместе с ней отваливается, и наступает улучшение. Людям это снадобье очень помогало, наверное и кошкам сгодилось бы. Тоже ведь млекопитающие. К сожалению, помочь вам не могу, — сокрушатся он. — Матушку уже больше полугода не навещал. Уже полгода, как у Ван Иньчжи под домашним арестом». Он представил освещённое окно, пьянящий дух от куста сирени. «Эх, сирень, сирень!»