Великая война Сталина. Триумф Верховного Главнокомандующего - Константин Романенко

В один из дней конференции Сталин устроил «нечто похожее на «коктейль-парти»: встреча, когда в помещении стоят только столики с закуской, позволяющая вести непринужденную беседу. «Во время этой встречи он подходил к отдельным советским товарищам, чтобы перекинуться несколькими словами… Перемещался медленно, с задумчивым видом. Временами оживлялся и даже шутил. Всех присутствующих знал в лицо… он сам говорил мало, но слушал собеседников с интересом, переходя от одного к другому, и таким образом узнавал мнения. Мне казалось, что даже в такой форме он продолжал работу, готовясь к очередной встрече «Большой тройки».

Его настоятельность возымела действие, и вместо плана расчленения на несколько государств было принято решение о сохранении единой Германии под управлением Центральной контрольной комиссии из главнокомандующих держав и установлении четырех оккупационных зон.

В результате продолжительных дебатов по польскому вопросу в решении конференции было записано: «восточная граница Польши должна идти вдоль линии Керзона с отступлением от нее от пяти до восьми километров в пользу Польши»; и принято предложение СССР о расширении ее территории на север за счет Германии. Тем самым было устранено сомнение в правомочности границ СССР 1939 года.

Авторитет Сталина, как лидера «Большой тройки», на конференции был неоспорим. Более того, он вызывал у участников совещания почти благоговение. Громыко отмечает, что «когда в ходе заседаний говорил Сталин – выступал он, как правило, с непродолжительными заявлениями, – все присутствующие в зале ловили каждое его слово. Он нередко говорил так, что его слова резали слух обоих лидеров западных держав, хотя сами высказывания по своей форме вовсе не были резкими, тем более грубыми – такт соблюдался. То, что заявлял Сталин, плотно укладывалось в сознании тех, к кому он обращался».

Его магическое влияние на участников конференции воздействовало даже на уровне подсознания. Нельзя не напомнить широко известное признание британского премьер-министра Черчилля, который, выступая в декабре 1959 года в палате общин, говорил: « Когда он (Сталин) входил в зал Ялтинской конференции, все мы, словно по команде, вставали и, странное дело, почему-то держали руки по швам ».

Что это, если не признание мудрости, величия и превосходства советского вождя? «В дни Ялтинской конференции, – вспоминал Громыко, – Рузвельт приболел. Сталин захотел навестить больного. Он пригласил наркома иностранных дел В.М. Молотова и меня сопровождать его во время визита.

В этот день заседание участников конференции было отменено, и мы пошли в покои президента, где когда-то почивала царица. Они находились здесь же, на втором этаже Ливадийского дворца. Из окна открывался отличный вид на море, и картина ласкала взор.

Президент лежал в постели и обрадовался, едва увидев гостей. Мы приветливо поздоровались. Выглядел он усталым, в таких случаях говорят: на нем лица нет. Тяжелая болезнь подтачивала силы этого человека. Рузвельт, конечно, страдал, но старался этого не показать…

Мы посидели возле него некоторое время. Видимо, минут двадцать. Сталин с ним обменялся вежливыми фразами о здоровье, о погоде и красотах Крыма. Я пристально наблюдал за президентом и думал, глядя на него, что у Рузвельта какой-то отрешенный взгляд. Он будто всех нас видел и в то же время смотрел куда-то в даль.

Вышли из его комнаты и начали спускаться по узкой лестнице. Сталин вдруг остановился, вытащил из кармана трубку, неторопливо набил ее табаком и тихо, как бы про себя, но так, чтобы слышали Молотов и я, обронил: «Ну скажите, чем этот человек хуже других, зачем природа его наказала?»

После того как мы спустились на первый этаж, Сталин задал мне вопрос: «Правду говорят, что президент по происхождению не из англичан?»

Как бы размышляя вслух, он продолжил: «Однако по своему поведению и манере выражать мысли он больше похож на англичанина, чем Черчилль. Последний как-то меньше контролирует свои эмоции. Рузвельт же, наоборот, сама рассудительность и немногословность».

Чувствовалось, что Сталин не прочь услышать, что мне известно о родословной Рузвельта. Я сказал: «У американского президента предки были голландского происхождения. Это установлено точно»…

На следующий день Рузвельт уже был в форме, и заседания конференции возобновились… Рузвельту оставалось жить около двух месяцев.

Откровенно говоря… Сталин симпатизировал Рузвельту как человеку, и он ясно давал это нам понять, рассуждая о болезни президента. Нечасто Сталин дарил симпатии деятелям другого социального мира и еще реже говорил об этом».

На Ялтинской конференции, по существу, была отвергнута формула Черчилля «пятьдесят на пятьдесят» в отношении деления Восточной Европы. Декларация об освобожденной Европе «в течение периода временной неустойчивости» определила главенствующим согласование «политики своих трех правительств». Ялтинские решения закрепили секретную договоренность, что через два-три месяца после капитуляции Германии СССР вступит на стороне союзников в войну против Японии.

Условия, на которых Сталин согласился выполнить свои обязательства, включали возвращение южной части Сахалина, прилегающих и Курильских островов, восстановление права на аренды территорий, утраченных по Портсмутскому миру 1905 года, включая Порт-Артур, порт Дальний, права на Южно-Маньчжурскую и Восточно-Китайскую железные дороги.

Конечно, это был несомненный дипломатический успех Сталина. Однако он не пытался добиться невозможного. Он учитывал, что новое понимание мировой ситуации прокладывает себе дорогу, но считался с устоявшимися традиционными воззрениями, как привычным элементом консерватизма мнений. Одновременно он развертывал свою дипломатическую акцию по сближению самих лидеров коалиции.

Зимняя встреча 1945 года среди кипарисовых рощ, неувядающей зелени и белеющих в отдалении горных вершин располагала уже умудренных жизненным и политическим опытом глав трех великих держав к подчеркиванию признания взаимного уважения. Впрочем, политический и государственный опыт советского вождя был неоспорим в восприятии собеседников.

Во время обеда у Сталина в Юсуповском дворце, пишет в своих мемуарах Черчилль, «между прочим, я сказал: «Я не прибегаю ни к преувеличению, ни к цветистым комплиментам, когда говорю, что мы считаем жизнь маршала Сталина драгоценнейшим сокровищем для наших надежд и наших сердец. В истории было много завоевателей. Но лишь немногие из них были государственными деятелями, и большинство из них, столкнувшись с трудностями, которые следовали за их войнами, рассеивали плоды своих побед. Я искренне надеюсь, что жизнь маршала сохранится для Советского Союза и поможет всем нам приблизиться к менее печальным временам, чем те, которые мы пережили недавно. Я шагаю по этому миру с большой смелостью и надеждой, когда сознаю, что нахожусь в дружеских и близких отношениях с этим великим человеком, слава которого прошла не только по всей России, но и по всему миру».

Комплимент был очевиден, и в ответ Сталин предложил тост «За лидера Британской империи… сочетающего в себе политический опыт и военное руководство, за человека, который в момент, когда Европа была готова пасть ниц перед Гитлером, заявил, что Англия не дрогнет и будет сражаться против Германии одна, даже без союзников». Сталин подчеркнул, что «сказал то, что чувствую, то, что у меня на душе, то, в чем я уверен».

Все участники встречи понимали эпохальную важность их решений, когда они, говоря словами Черчилля, «достигли вершины холма, и перед ними простирается открытая местность» неизвестного послевоенного мира. Они понимали и ожидавшие их трудности.

В очередном ответном тосте Черчилль заявил: «…Я возлагаю свои надежды на замечательного президента Соединенных Штатов и на маршала Сталина, в которых мы найдем поборников мира и которые, разбив наголову противника, поведут нас на борьбу против нищеты, беспорядков, хаоса, гнета. Я возлагаю на это надежды и от имени Англии заявляю, что мы не отстанем в наших усилиях. Мы неослабно будем поддерживать ваши усилия. Маршал говорил о будущем. Это самое главное. В противном случае океаны крови окажутся напрасными и поруганными…»

Было ли это заверение британского премьер-министра в адрес партнеров лишь дипломатическим реверансом? Или откровенностью, высказанной в узком кругу и защищенной от посторонних глаз и ушей? Нет. Черчилль пишет об этом спустя много лет; и даже после пережитого им синдрома холодной войны в его суждениях нет раскаяния в сказанном на Крымской встрече.

Их откровенность была духовной, основанной на полном осознании своей роли в окружавшем мире, а не на показном согласии. Но Сталин выразил свои мысли более философски. Он убеждал союзников в необходимости взаимного доверия.