Свет праведных. Том 1. Декабристы - Анри Труайя
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Дорогой отец! Мне удалось повидаться с Николя…»
* * *Следствие продолжалось пять месяцев, и работа в целом была завершена к 30 мая 1826 года. 1 июня император издал манифест об учреждении Верховного уголовного суда, которому вменялось в обязанность решение судьбы ста двадцати одного обвиняемого. Верховный суд этот был составлен из членов Государственного совета, Святейшего синода, Сената, а также высших военных и гражданских чинов, назначаемых особо, – всего семьдесят два сановника. И царь – в качестве единственного, по существу, судьи.
Процесс был закрытым, тайным, обвиняемым даже не предоставили возможности обеспечить себя защитой. Ходили слухи, будто Михаил Сперанский, лучший законодатель России, специально изучал не только политические процессы екатерининских времен, но даже и средневековые рукописи, чтобы найти прецедент, который позволил бы сделать законными исключительные меры – их только и жаждал царь. Преступников поделили на несколько разрядов – по тяжести вины и наказания приговор обещал быть весьма суровым, но император пообещал впоследствии смягчить кару и удивить мир своим великодушием, своим умением прощать.
Ипполит говорил об этом очень уверенно, и Софи повторила все Николаю при следующем свидании – в конце июня. В этот раз ей показалось, что муж выглядит лучше: тюремщик побрил его, подстриг волосы. На Озарёве была теперь изношенная, с бахромой по подолу, но чистая солдатская шинель. Лицо сияло надеждой:
– Знаешь, – шептал он, – я больше не отказываюсь от прогулок и съедаю все, что принесут, хочу набраться сил – благодаря тебе я снова полюбил жизнь!
– Это прекрасно, Николя, так и должно быть, – серьезно отвечала она. – Я убеждена, что ты скоро будешь свободен. Многих узников уже признали невиновными.
– Кого – не помнишь?
– Тех, кто смог доказать, что не был 14 декабря на Сенатской площади. И Костю Ладомирова, и Степана Покровского только что освободили!
– Очень рад за них… – В голосе Николая прозвучала горечь.
– И твоя очередь придет!
– Ох, сомнительно… Я-то 14 декабря был на Сенатской вместе с бунтовщиками!
– Но ты же не скомпрометировал себя так серьезно, как Рылеев или Каховский!
– Конечно же, нет, но…
– Но?
– Не знаю, не знаю… Наверное, ты права…
Генерал Сукин, присутствовавший при свидании, по-отечески одобрительно покачал головой.
– Как бы там ни было, – снова заговорила Софи, – Ипполит Розников сказал, что ты непременно должен написать государю, прямо ему и молить о помиловании.
– Как ты можешь просить меня об этом! – пробормотал он. – Это было бы недостойно!
– Однако многие твои товарищи – большинство! – этот, как ты говоришь, недостойный поступок совершили. Мы не должны упустить ни малейшего шанса!
Он обещал подумать. Николая переполняла благодарность жене за рвение, с которым она спасала его, он был взволнован до слез и, придя в камеру, до самой ночи, как драгоценные бусинки, перебирал воспоминания о сегодняшней встрече.
* * *Едва установилась хорошая погода, по приказу коменданта крепости открыли окошко с замазанными мелом стеклами. Правда, даже так дышать было трудно: воздух в тесной камере и с открытым окном был влажный и обжигающий, как в парильне. И все прочие запахи перекрывала вонь из деревянной кадушки… Но все-таки квадратик неба, переливавшегося всеми оттенками лазури, сопровождал теперь Николая даже во сне.
Несмотря на желание дать Софи утешение, он так и не смог заставить себя написать пошлейшее письмо с целью растрогать императора. Изорвав в клочья несколько листов бумаги, решил поделиться своими затруднениями с отцом Петром Мысловским. А тот посоветовал ждать: лучше подать прошение уже после того, как Высший уголовный суд вынесет приговор.
– Думаю, не пройдет и недели, и вы поймете, как следует действовать…
Священник казался озабоченным, встревоженным. Николай спросил, известно ли ему хоть что-то определенное насчет того, как двигается процесс.
– Нет-нет, – торопливо отозвался отец Петр, – пока ничего определенного я не знаю.
Поведение его было настолько странным, что Николай, поразмыслив, наконец, догадался: похоже, батюшку мучает совесть! Скорее всего, в начале следствия он приходил к арестантам только как верный слуга императорской власти, но, разговаривая с ними… с нами… но беседуя, но всматриваясь, вслушиваясь, узнавая людей, наверняка убедился, что они не заслужили того наказания, какое им угрожает. Пускай поступки мятежников представлялись ему неблаговидными, заслуживающими порицания – он не мог теперь отрицать, что вдохновляли их благородные идеи. И теперь он выносил им приговор мягкий, отеческий – может быть даже, он встал на их сторону во имя божественного правосудия и против официального. А если священник не говорит этого, все равно ведь все можно прочесть в его глазах. Ну, и чем более ложным кажется ему положение, в котором он невольно оказался, тем сильнее он хочет облегчить страдания узников, тем большее уважение, тем большую любовь к ним испытывает.
Назавтра, 12 июля, Николая разбудила суматоха за дверью камеры: там бегали, отдавали какие-то короткие приказы, позвякивали металлом. Ворвался ураганом полковник Подушкин, за ним – двое охранников и брадобрей.
– Извольте одеться, сейчас вас побреют!
– Что происходит? – спросил Николай.
Но Подушкин уже улетел.
– Нам-то откуда знать? – пожал плечами Змейкин. – Наверное, что-то серьезное. Вам ведь принесли вашу красивую одежду.
Николая побрили, он с удовольствием переоделся в то, в чем был арестован. Охранники вывели его во двор крепости. Здесь было невероятное множество карет – ни дать ни взять бал в Зимнем дворце, усмехнулся про себя Озарёв. Кучера, берейторы, выездные лакеи в ярких разноцветных ливреях важно прохаживались туда-сюда между лошадьми с заплетенными в косички гривами, с горящей серебром сбруей. Плотные группы солдат и жандармов бесстрашно жарились под добела раскаленным июльским солнцем. Двери комендантского дома были распахнуты настежь, часовые, выпятив грудь, застыли на каждой ступеньке лестницы, видны они были и в прихожей.
Николая подтолкнули – он оказался в тесной комнате с задернутыми занавесями. Здесь уже собралось человек двадцать. Узники… Вылинявшие мундиры, болезненно-тревожные лица… Почти все молчали. Удивительно: Озарёв никого из них не знал. Наверное, здесь одни только члены Южного общества, подумал он, жаль, что так вышло.
Вдруг кто-то тронул его за плечо. Обернулся: маленькое, узкое лицо с густыми черными бровями – Юрий Алмазов! Вот это встреча на краю света! Они, чуть не плача, обнялись.
– Ты хоть что-нибудь понимаешь? – спросил Николай.
– Не больше твоего, – ответил Алмазов. – Судить нас будут. Что ж, постараемся себя защитить.
– Но как случилось, что здесь нет никого из наших друзей?
– Загадка судопроизводства! Должно быть, они принадлежат к другому разряду. Каждый – в соответствии со своим преступлением! Просто-таки Дантова «Божественная комедия»… А мы с тобой оказались в одном круге ада. Впрочем… впрочем, не в такой уж дурной компании – посмотри!
Николай проследил взглядом за рукой Юрия Алмазова и обнаружил в углу, в полутьме, пятерых членов Северного общества. Тут были Одоевский, штабс-капитан Муханов, генерал Фонвизин и два брата Беляевых. Озарёв подошел, пожал руки товарищам. Мундир младшего Беляева украшен крестом Святого Владимира – Александр I наградил его за героизм, проявленный во время наводнения 1824 года…
– Тебе не о чем беспокоиться, – сказал ему штабс-капитан Муханов. – Уж такого отличия они не смогут не принять во внимание. И ты еще с почестями выйдешь отсюда.
– Разумеется, – поддержал Николай. – Если верить сведениям, которые я получил от жены, речь вообще идет о простой формальности.
– Говорят, императрица потрясена письмами, которые шлют ей семьи обвиняемых! – воскликнул Одоевский. – Она поможет нам! Она святая!
Двери распахнулись. Засуетились солдаты, выводя небольшую группу арестантов. Не успев ни в чем разобраться, Николай, вынесенный потоком, очутился в том самом помещении, где его несколько раз допрашивала следственная комиссия. Стол, накрытый красным сукном, имел теперь форму подковы, а сидели за ним не только генералы, но и архиепископ, и митрополиты, и сенаторы в малиновых мундирах… Места не хватало, и некоторые из судей устроились в глубине – на стульях и скамьях, поставленных полукругом. Лица у высших сановников империи, одетых, словно явились на гала-представление, были нарочито безразличными. Стоявшие навытяжку арестанты, выстроенные в один ряд у стены, казались еще более жалкими перед этой выставкой золота, орденов, широких муаровых лент. Министр юстиции, старый князь Лобанов-Ростовский, стоял у аналоя – будто собирался служить литургию, однако перед ним было раскрыто отнюдь не Евангелие, а толстый том с делом декабристов.
