Свет праведных. Том 1. Декабристы - Анри Труайя

– Ты еще сможешь прийти? – спросил, наконец, Николай.

– Мне обещали.

– А когда?

– Еще не знаю. Скоро…

– А пока – что станешь делать?

– Подавать прошения… Вот уже два месяца я стучу во все двери, возобновляю все знакомства, завязываю новые…

– Значит, ты уже два месяца в Петербурге?

– Да, Николя, как раз два месяца. Сняла маленькую квартирку на Васильевском.

– Ты тут одна?

– Нет, со мною Никита.

– Как это? Бросил работу?

– Бросил. Сказал, ему больше нравится быть моим слугой, чем свободным работником у других.

– Чудесный он парень!

– А знаешь, кто больше всех помог мне в хлопотах? Ипполит Розников!

– Это животное! – проворчал Николай.

– Неправда! Он был очень, очень мил со мною, ужасно деликатен… И он не перестал быть твоим другом, опровергая все твои идеи… наши идеи… Именно он устроил мне встречу с генералом Бенкендорфом и великим князем Михаилом Павловичем. Видишь, какие теперь высокие у нас покровители!

– Дорогая моя, любимая моя, ты делаешь все это для меня – для меня, который и сотой, тысячной доли таких забот не достоин, который…

Софи прервала его:

– Давай-ка лучше поговорим о тебе. Как ты себя чувствуешь? Здоров ли? Что делаешь целыми днями в своей камере? Достаточно ли хорошо тебя кормят?

– Мадам, – поднялся из кресла генерал-соглядатай, – сожалею, но вынужден сообщить, что свидание окончено.

Николаю словно пощечину дали – он вздрогнул, сжал слабые кулаки, но скоро успокоился под любящим взглядом жены. А Софи встала, обняла его снова, поцеловала, не обращая никакого внимания на надзор: генерал смотрел теперь на них открыто, ничуть не стесняясь. Вошли охранники, взяли Николая под руки и мягко повлекли за собою.

– Софи! Софи! Я хочу жить ради тебя! – остановившись, закричал Озарёв. – Возвращайся! Умоляю тебя, возвращайся!

– Если вы хотите, чтобы ваша супруга вернулась, позвольте спокойно увести вас, Николай Михайлович! – сказал Сукин.

Софи, у которой сердце сжалось в комок от боли, глядела вслед мужу – он удалялся, двое охранников с двух сторон… А на пороге обернулся. О, эти длинные светлые волосы, эта грязная всклокоченная борода, эти нестерпимо зеленые глаза на изможденном лице – никогда, никогда она не испытывала к Николя такой щемящей нежности! Она приехала сюда, тая в душе озлобление, жалость не совсем еще смыла его, и до той минуты, когда она увидела мужа, ей приходилось бороться с собой, чтобы забыть о том, как он ее предал. Но первый же взгляд начисто уничтожил глупую зависимость от гордыни. Разве не ее это ошибка, не ее вина – то, что Николя в тюрьме? Сам по себе, он, скорее всего, никогда не восстал бы против режима. Это она, она привила ему когда-то в Париже вкус к свободе, и теперь он так дорого за это платит. И чем больше Софи чувствовала ответственность за подталкивание мужа к политике, тем меньше признавала за собой прав оценивать, достоин ли он прощения. Она рассеянно улыбнулась генералу, который проводил ее до дверей:

– Благодарю вас, ваше превосходительство!

Никита ждал Софи в квартирке, снятой неподалеку от крепости, за Сытным рынком, – и, когда она вернулась, вид у него был такой встревоженный, что нельзя было не растрогаться. Софи подробно рассказала верному слуге о посещении тюрьмы, и собственный рассказ страшно разволновал ее снова. И все равно любая, даже самая горькая фраза была окрашена безумной радостью от того, что она увиделась с мужем. По крайней мере, Софи очень хотелось в это верить, чтобы помешать вернуться ревности. Рана открылась в момент, когда она меньше всего могла о таком подумать, и снова Софи стала опасаться, не оставила ли неверность Николя такой глубокий след в ее душе, что это не даст ей возможности уважать его так, как раньше, как ей хотелось бы. А вдруг после первых сердечных излияний ей теперь придется вымучивать из себя слова, вдруг она невольно проявит холодность, враждебность? Или это уже произошло? Ах, как Софи ненавидела в себе эту непримиримость, эту несговорчивость, неумение пойти на компромисс, как все это мешает принять и простить то, что многие женщины сочли бы попросту обидой, которой можно и не придавать особого значения!

– А что – у Николая Михайловича политические идеи все те же, барыня? – спросил Никита.

– Николай Михайлович теперь еще больше убежден в своей правоте! – с гордостью воскликнула она.

И подумала: «Но я же люблю его, люблю! Люблю, как прежде!»

– А что же вам теперь делать, чтобы свидеться с барином опять?

– Завтра же начну подавать новые ходатайства.

– Наверное, вам бы стоило переговорить об этом с господином Розниковым?

– Да-да, я и сама собиралась.

Софи заметила, что разговаривает с Никитой не как со слугой, а как с близким другом. И в самом деле, молодой человек уже ничем и не напоминал робкого и невежественного крепостного, каким был когда-то. С нею говорил теперь сильный, мужественный юноша, лицо его лучилось энергией, отражая неизменную готовность к действию, взгляд был открытым, манера держаться скромная, но достойная. Кроме Никиты, Софи взяла с собой из деревни горничную – двадцатилетнюю Дуняшу. Оба – красивые, здоровые, хорошо бы их поженить.

Она отослала Никиту, надела пеньюар, побродила минуты две по комнате – просто так, ничего не делая, ни о чем не думая, а потом решительно села к столу. Надо написать свекру. Надо объяснить ему, в какую ярость привел ее Михаил Борисович своим тайным посланием Николя. Совершенно ведь очевидно, что расчет у него был один: сообщив все эти мерзости, солгав, добиться, чтобы между нею и мужем были сожжены все мосты, причем сделать это прежде, чем она опомнится, все обдумает; он хотел поставить ее перед необходимостью разрыва, не дав возможности заглянуть в собственное сердце. Михаил Борисович так ненавидит Николя, что, даже узнав о его аресте, не проявил ни малейшего милосердия, даже не пожалел сына и – вместо того, чтобы озаботиться его судьбой – стал проклинать мятежника, осмелившегося вступить в заговор против царя. А когда Софи собралась ехать в Санкт-Петербург, закричал, что она не смеет, не смеет, взяв опеку над сироткой, кидаться на помощь разбойнику и политическому преступнику. Наверное, если бы она решила сбежать с любовником, он и то меньше бы разозлился. До последней минуты ей приходилось выдерживать атаки, обходить ловушки, выслушивать угрозы, уговоры, мольбы старика, испуганного грядущим одиночеством. И с тех пор, как она уехала, от него через день приходило по письму с краткими отчетами о здоровье маленького Сережи и очень длинными рассказами о себе, но никогда ни слова о сыне. Можно подумать, он понятия не имеет, зачем она здесь. Каждое послание неизменно заканчивалось любезностями, признанием, как без нее грустно и словами: «Когда же вы вернетесь?»

Склонившись над чистым листом, Софи тщательно продумывала все свои претензии и столь же тщательно отбирала слова достаточно выразительные, чтобы произвести впечатление. Хотя… есть ли на свете слова, способные произвести впечатление на злобного, лживого старика, есть ли на свете что-то, что способно его растрогать? Эгоизм Михаила Борисовича каменной стеной отделял его от всего мира. Он слышал только то, что хотел услышать. Тогда к чему? К чему? Софи вздохнула. Перо так и зависло над бумагой, а она погрузилась в воспоминания о Каштановке…

Как же она страдает в разлуке с этим чудесным имением, каждый уголок которого ей знаком, ей дорог! Как она скучает по крестьянам, да и нужна ведь им каждый день, а главное – как ей тяжело без маленького мальчика, которого Мари доверила ей умирая… Сколько живых существ она покинула из преданности одному-единственному! Разумеется, ребенку хватает и заботы, и ласки – кроме влюбленного в малыша деда (а ведь отказывался в свое время приютить внука!), есть старая Василиса, она нянчит дитя, как положено у русских, и месье Лезюру уже не терпится приступить к воспитанию на французский манер, а еще есть целая толпа служанок, восторженным гулом откликающихся на всякую улыбку Сереженьки и сокрушающихся от души, стоит ему нахмурить бровки.

Прекрасно понимая, что ребенок вполне счастлив в такой обстановке и в ее отсутствие, Софи тем не менее тревожилась из-за того, что пришлось с ним расстаться. Нежность, которая заливала ее при виде маленького розового насупленного личика, лучики, загоравшиеся в глазах малыша, едва она появится на пороге, его радостное утреннее агуканье… Наверное, вырос за два-то месяца… И узнает ли он свою Софи, когда она сможет вернуться в Каштановку? Ее охватило желание прижать его к себе – такого теплого, такого резвого, прижать к груди крепко-крепко. Материнские заботы были в ее жизни самым существенным: тысячи советов Василисе, кормилице… И вдруг непонятная истома повернула все ее мысли в совсем ином направлении, и Софи покраснела от стыда: какое я, оказывается, животное, самка в привязанности к этому человеку! Взяла себя в руки, окунула перо в чернильницу. Михаил Борисович получит от нее обычное, бесстрастное письмо, никаких излияний, одни только сухие сведения. Впрочем, ничего другого ему и не понять. Она написала: