Игра Бродяг - Литтмегалина

— Попробуй, — прошептала Наёмница.

— О, я справлюсь. Даже не сомневайся.

Рука Вогта мягко легла на ее левую грудь. Под его теплыми пальцами Наёмница ощутила, как маленькая льдинка в ее сердце начинает таять. Было одинаково страшно закрыть глаза или держать их открытыми. И все-таки Наёмница зажмурилась.

***

Рассвет был тише полета бабочки, легче ее крыльев. Он не разбудил Вогта, но пробудил Наёмницу. Или же ее разбудило предчувствие, что совсем скоро она снова изменится? Она осторожно выбралась из-под теплой, расслабленной руки Вогта. Он вздохнул, но не проснулся. Его сон был глубок и счастлив. Наёмница смотрела на него. «Он такой красивый, — подумала она. — Единственный, кто знает мою душу, единственный, кого я могу любить».

Но ей надо было спешить. Капли росы почти высохли на траве.

Хотя на ней не было ни клочка одежды, Наёмница не чувствовала холода, только нетерпение, ожидание, страх и смелость, которые, смешавшись, обжигали ее изнутри. Вода сверкала так, что было больно смотреть на нее. Но Наёмница смотрела. Она обняла себя руками. Блеск воды отразился в ее растерянных глазах.

Что лучше: постоянно терпеть боль, которая отбирает все силы, но убивает очень медленно, — или позволить ей стать раздирающей, чтобы после, если сумеешь выжить, освободиться от нее навсегда? Безразличие человека, забывшего свое имя, — или же горькие слезы того, кто вспомнил? Что лучше: серая пелена тумана, закрывающая тебя ото всех, неважно, врагов или друзей, — или зеленая трава, впитавшая солнечный свет с красными, красными каплями твоей крови на ней? Быть богом — или оставаться человеком?

Долго стоять на берегу, дрожа всем телом, — или же прыгнуть в ледяной поток?

Наёмница закрыла глаза и медленно выпрямилась. Еще несколько мгновений…

— Я всегда ненавидела тебя за то, что ты спасла меня. Но сейчас я прошу тебя: отдай мне то, что я однажды потеряла и что ты сохранила. Помоги мне вспомнить.

Она сделала шаг и почти без брызг упала в воду.

Глава 18. Имя

В свои семь лет девочка не понимала многих вещей, но ей и не хотелось понимать. Достаточно было знать, что они означают.

Однажды утром, проснувшись, она увидела, что ее младшего брата нет в его кроватке. Все с кроватки было сброшено на пол, и, стоя на скомканном одеяле, она смотрела на голые доски. Она провела по доскам пальцами, ощутила, какие они занозистые, а затем вышла из дома и там нашла брата, лежащего на траве, завернутого в простыню. Девочка подумала, что теперь она — младшая, и стянула простыню, рассматривая брата. Он был синюшный и бледный, с круглым раздутым пузом (растянутая кожа казалась такой прозрачной и тонкой, что странно, как сквозь нее не просвечивали внутренности). Но ноги и руки очень тонкие. Лицо, обычно кривящееся в скорбной гримаске, теперь спокойно.

— Вот ты где, родная, — сказал отец, появившись из-за спины. — Не смотри.

Он прикрыл маленькое тело простыней, а затем обнял девочку и прижал к себе. На секунду она ощутила покой. Но затем отец отпустил ее и ушел.

Девочка снова бросила взгляд на тело, выпукло проступающее под простыней. Она знала, что означает «смерть», но совсем не понимала, что это. Как ощущают себя мертвые? Куда уходит их разум? Или он просто гаснет, как свеча? Брата ей не было жаль. Если б он умер раньше, когда они играли вместе, возясь и ползая по полу, оба черные от пылищи, девочка бы расстроилась (хотя, если бы все было как прежде, с чего бы ему вообще умирать?), но потом стало плохо, и еще хуже, и совсем невыносимо — так, как сейчас, и они уже не играли, только жались друг к другу, когда мать кричала на них из-за того, что они плакали.

Ее старшая сестра плакала вместе с ними. От материнских окриков сестра замолкала первой, после нее — младший брат, но девочка — средняя и самая настойчивая — выла, требовала, переводила дух и снова выла. Мать в конце концов не выдерживала и влепляла ей оплеуху, но девочка только принималась вопить громче, как бы ни клацали ее зубы, и могла продолжать так часами — пока, наконец, не получит кусок хлеба. Это был самый счастливый миг: вцепиться в хлеб зубами, не замечая голодных взглядов сестры и брата. Девочка заслужила этой пищи, она была упорной; если они ничего не сделали для того, чтобы получить еду, значит, они не хотели есть по-настоящему сильно.

Одна беда — с каждым разом девочке приходилось кричать дольше и громче, прежде чем мать, сходящая с ума от ее криков, сдастся. Порой голоса не хватало. Когда визг превращался в хрип, который не оказывал нужного воздействия, девочка начинала слоняться за матерью и сипло клянчить. Брат и сестра боялись ударов, но она — не смелая, но самая умная — понимала, что в материнском ударе нет ничего страшного, разве что немного боли, но в этой бездонной дыре в животе — сама смерть.

Она чувствовала присутствие смерти в доме и рассматривала ее, выходя на улицу; слушала то, что говорят о ней. Смерть — это кричащие всадники, это запах дыма и почерневшие деревья. Смерть там, за размытой линией горизонта, и здесь вблизи; на гладкой зеленой траве под сияющим небом, и во мраке под черным. Там, где вопли и плач, и там, где слишком тихо. Она научилась распознавать ее, но что такое смерть, она не поняла бы, даже если б ей объяснили. Ее старшая сестра понимала — она разглядела это в ее темных сухих глазах. Это понимание не покидало глаза сестры ни на секунду.

Девочка не походила на сестру. Она замечала больше: то, что трава зеленая и уже долго такая, а сестра, прямо как брат ранее, все бледнее и бледнее — и сама девочка, наверное, тоже. Но лучше пусть трава бледнеет и гибнет, а она остается жить.

Однако трава не осталась зеленой — в тот день, когда сестра умерла, трава на большом поле стала черной. Мать и отец плакали. Мать проклинала всадников с факелами, от которых они прятались в доме и боялись, что дом сожгут; отец молчал, накрыв голову руками. Девочка догадалась, что смерть сестры напрямую связана с всадниками, но что именно произошло, ей никто не объяснил.

Когда все притихло, и всадники с факелами ускакали, девочка пошла на выжженное поле и нашла на нем мышиное гнездо. Прежде гнездо держалось на