Записки мертвеца - Георгий Апальков

Светает. А значит — наступает новый день, до которого я всё-таки дожил. Он же станет и последним. Кажется, сегодня понедельник. Забавно: сто тринадцать дней назад тоже был понедельник. В тот понедельник мир погрузился в один сплошной ночной кошмар, а в этот понедельник он закончится, правда — для меня одного. Что ж, счастливо оставаться! Сил и времени осталось ровно на то, чтобы изложить здесь всё запланированное и на ещё кое-что, чем я займусь сразу после. Нет нужды больше писать тут про моё самочувствие: всё и так ясно и очевидно. Раньше я уделил бы этому добрую пару-тройку страниц: пережёвывал бы всё, что меня волнует и беспокоит, все чувства и страхи, беспрестанно обуревающие меня в минуты слабости перед лицом смерти. С этого, собственно говоря, и начиналась моя история. В последние несколько часов я частенько открывал первые страницы и вспоминал те прежние времена и прежнего себя. И всякий раз мне отчего-то хотелось отмотать время вспять и прожить весь этот ужас заново хотя бы для того, чтобы в итоге сделать свой рассказ о нём чуть более сносным. Убрать всё лишнее, подрезать пространные размышления и отступления, выбросить к чертям собачьим все эти слезливые, полные бесконечной самовлюблённости страницы, на которых я пишу о самом себе так, словно один только я на всём белом свете прошёл через нечто страшное. Оглядываясь назад, я жалею только о том, что не был тогда собой теперешним и не смотрел на всё своими нынешними глазами. Если подумать, так было всегда: кто из нас не вспоминал себя самого в недалёком прошлом и не сгорал со стыда? Бестолковое, бессмысленное чувство, если задуматься: стыдиться того, что был самим собой. Один большой оксюморон. Одна большая жрущая саму себя змея, не ведающая, что за глупость она творит.

Так, хватит. Нельзя давать себе волю. Иначе блуждающая мысль запачкает все последние страницы дневника чем попало. Нужно сконцентрироваться, сфокусироваться и продолжить с того момента в автобусе.

День 111

Мальчик, раненный шальной пулей, дожил до Надеждинского. Как, впрочем, и наш водитель, цвет лица которого по прибытии был полностью противоположен цвету его униформы. Ниже пояса мужчина был весь мокрый от собственной крови. Тем не менее, из автобуса он вышел на своих ногах, в отличие от мальчика, потерявшего сознание ещё несколько километров назад.

В деревню мы въехали стремительно. Никто не остановил нас на перекрёстке, чтобы спросить, кто мы такие и куда направляемся. Более того, нас вообще никто не встретил на въезде в Надеждинское: ни дозорных, ни патрулирующих главную улицу вооружённых полицейских, как это было раньше — никого. Мы просто пронеслись по грязной, скользкой от подтаявшего снега дороге мимо всех этих домиков разной степени роскошности и оказались прямо перед домом мэра, возле которого, впрочем, нас тоже никто не ждал. На первый, беглый взгляд казалось, будто бы Надеждинское и вовсе вымерло.

Тем не менее, мои мимолётные догадки не оправдались. Вскоре после того, как автобус затормозил у ворот мэрской дачи, из её двора к нам вышел господин Гросовский собственной персоной. Не дожидаясь, пока он начнёт задавать вопросы и вообще что-либо говорить, раненый мужчина в чёрном подошёл к нему и буквально всучил ему липкую от крови рацию.

— Михаил Юрьевич, — начал мужчина в чёрном, — Там на другом конце… Короче, надо с ним погово…

— Где тут доктор, вашу мать?! Ребёнок умирает!!! — перебил Лёха водителя, которого, казалось, прежде всего прочего заботила его задача, а уже потом чья-либо — и даже его собственная — жизнь.

Лёха тоже был грязен, чумаз и бледен. В отличие от мужчины в чёрном, он был ещё и до смерти напуган. На руках он нёс мальчугана, которого до последнего старался продержать в сознании. Но уже на подъезде к Надеждинскому тот отключился, и я, наблюдая за всем со стороны, перестал понимать, жив он или мёртв.

— Вы кто все? Откуда? Что случилось? — стал сыпать вопросами мэр, обескураженный нашим внезапным визитом.

— ГДЕ ДОКТОР?!! — повторил Лёха свой вопрос, сорвавшись на истошный крик.

Гросовский увидел ребёнка на его руках и наконец опомнился. Славно, потому что мне казалось, что если он и сейчас не покажет, где тут медпункт, то следующее, что сделает Лёха — это положит мальчугана на землю и вышибет из мэра весь дух.

— Недалеко. Через дорогу и чуть вдоль улицы.

— Показывай! — скомандовал Лёха, совсем не пытаясь унизить бывшего градоначальника, отдавая ему, большому боссу из прежнего мира, приказы. Лёха лишь хотел достичь своей цели — только и всего. И ему некогда было размениваться на любезности и деланую учтивость.

Было видно, как самого мэра это несколько покоробило. Ещё бы: секунду назад угрожающего вида раненный мужик в чёрных одеждах назвал его по имени-отчеству и даже как будто бы оробел в его присутствии, как раньше это случалось с его бесконечными заместителями, заходившими в его кабинет за подписью на очередной бумаге. А тут — на тебе! Какой-то пацан орёт на него и чуть ли не матом указывает, что делать. Уверен, в прежней жизни мэр не стерпел бы такого даже от человека с раненным ребёнком на руках и непременно бы расквитался с ним за прилюдную потерю лица после того, как подопечному смутьяна и наглеца будет оказана вся необходимая помощь. Теперь же лицо мэра лишь на секунду исказилось, отразив на себе причудливую смесь замешательства, смущения и ярости, но как только они вместе с Лёхой вышли на дорогу, он, я уверен, тут же обо всём забыл.

— Слыш, пацан, помоги-ка мне тоже, — сказал мужчина в чёрном, обращаясь уже ко мне, — Я быстро, как они, не могу. Да и дойти сам тоже не смогу. Пособи.

Я велел детям оставаться в автобусе и ничего в нём не трогать, а сам закинул руку раненого себе на плечи и повёл его следом за Лёхой и Гросовским в сторону медпункта, дорогу к которому я уже успел позабыть, несмотря на то что когда-то сам провёл там около месяца.

Когда мы, наконец, передали мальчика медсестре, Лёха первое время не хотел отходить от него и всеми силами стремился помочь в оказании помощи. Хотя какое там «оказание помощи»: то была тщетная попытка реанимации, исход которой был изначально предрешён.

Я, мэр и мужчина в чёрном сидели в коридоре. И Гросовский, и я понимали, что уж мы-то точно будем лишними в реанимационной. Мужчина же смиренно ждал, пока персонал этой ничтожно маленькой, жалкой деревенской больнички