Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7 - Иван Гончаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я не за тем пришла к тебе, бабушка, – сказала Вера. – Разве ты не знаешь, что тут всё решено давно? Я ничего не хочу, я едва хожу – и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии – чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться… Боже мой!..
Она с отчаянием пожала плечами.
У Татьяны Марковны отходило беспокойство от сердца. Она пошевелилась свободно в кресле, поправила складку у себя на платье, смахнула рукой какие-то крошки со стола. Словом – отошла, ожила, задвигалась, как внезапно оцепеневший от испуга и тотчас опять очнувшийся человек.
– Бабушка! – заключила Вера, собравшись опять с силами. – Я ничего не хочу! Пойми одно: если б он каким-нибудь чудом переродился теперь, стал тем, чем я хотела прежде чтоб он был, – если б стал верить во всё,
707
во что я верю, – полюбил меня, как я… хотела любить его, – и тогда я не обернулась бы на его зов…
Она замолчала. Бабушка слушала, притаив дыхание, как пение райской птицы.
– Я бы не была с ним счастлива: я не забыла бы прежнего человека никогда и никогда не поверила бы новому человеку. Я слишком тяжело страдала, – шептала она, кладя щеку свою на руку бабушки, – но ты видела меня, поняла и спасла… ты – моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне ничего больше нет… Пустота – холод, и если б не ты – отчаяние…
У Веры закапали слезы. Она прижалась головой к плечу бабушки.
– Не поминай этого и не тревожь себя напрасно! – говорила бабушка, едва сдерживаясь сама и отирая ей слезы рукой, – ведь мы положили никогда не говорить об этом…
– Я и не говорила бы, если б не письма. Мне нужен покой… Бабушка! увези, спрячь меня… или я умру! Я устала… силы нет… дай отдохнуть… А он зовет туда… хочет придти сам…
Она заплакала сильнее.
Бабушка тихо встала, посадила ее на свое место, а сама выпрямилась во весь рост.
– А! если так, если он еще, – заговорила она с дрожью в голосе, – достает тебя, мучает, – он рассчитается со мной за эти слезы!.. Бабушка укроет, защитит тебя, – успокойся, дитя мое: ты не услышишь о нем больше ничего…
Бабушка дрожала, говоря это.
– Что ты хочешь делать? – с удивлением спросила Вера, вдруг вставая и подходя к Татьяне Марковне.
– Он зовет тебя: я сойду к нему с обрыва вместо тебя на любовное свидание – и потом посмотрим, напишет ли он тебе еще, придет ли сюда, позовет ли?..
Бабушка ходила по кабинету, сама не своя от гнева.
– В котором часу он завтра придет в беседку: кажется, в пять? – спросила она отрывисто.
Вера всё глядела на нее с изумлением.
– Бабушка! ты не поняла меня, – сказала она кротко, взяв ее за руки, – успокойся, я не жалуюсь тебе
708
на него. Никогда не забывай, что я одна виновата – во всем… Он не знает, что произошло со мной, и оттого пишет. Ему надо только дать знать, объяснить, как я больна, упала духом, – а ты собираешься, кажется, воевать! Я не того хочу. Я хотела написать ему сама и не могла, – видеться недостает сил, если б я и хотела…
Татьяна Марковна присмирела и задумалась.
– Я хотела просить Ивана Иваныча, – продолжала Вера, – но ты знаешь сама, как он любит меня, какие надежды были у него… Сводить его с человеком, который всё это уничтожил, – нельзя!
– Нельзя! – подтвердила Татьяна Марковна, тряся головой. – Зачем его трогать? Бог знает, что между ними случится… Нельзя! У тебя есть близкий человек, он знает всё, он любит тебя, как сестру: Борюшка…
Вера молчала.
«Да, если б как сестру только!» – думала она и не хотела открывать бабушке о страсти Райского к ней: это был не ее секрет.
– Хочешь, я поговорю с ним…
– Погоди, бабушка: я сама скажу ему, – отвечала Вера, опасаясь вмешивать брата.
Она надеялась на его сердце, доверяла его уму, чувствам, но не доверяла его неуловимо-капризной фантазии и способности увлекаться.
– Я как-нибудь через брата или соберусь с силами и сама отвечу на эти письма, дам понять, в каком я положении, отниму всякие надежды на свидание. А теперь мне нужно пока дать ему знать только, чтоб он не ходил в беседку и не ждал напрасно…
– Это я сделаю! – вдруг сказала бабушка.
– Но ты не пойдешь сама, не увидишься с ним? – говорила Вера, пытливо глядя в глаза бабушке. – Помни, я не жалуюсь на него, не хочу ему зла…
– И я не хочу! – шептала бабушка, глядя в сторону. – Успокойся, я не пойду: я сделаю только, что он не будет ждать в беседке…
– Прости меня, бабушка, еще за это новое огорчение!
Татьяна Марковна вздохнула и поцеловала ее.
709
XIV
Вера пошла полууспокоенная, стараясь угадать, какую меру могла бы принять бабушка, чтоб помешать Марку ждать ее завтра в беседке. Она опасалась, чтобы Татьяна Марковна, не знающая ничего о страсти Райского, не поручила ему пойти, не предварив ее о том, а он, не приготовленный, мог поступить, как внушало ему его еще не вполне угасшее корыстное чувство и фантазия.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора, пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
Она шла, как тень, по анфиладе старого дома, минуя свои бывшие комнаты, по потускневшему от времени паркету, мимо занавешанных зеркал, закутанных тумб с старыми часами, старой, тяжелой мебели, и вступила в маленькие уютные комнаты, выходившие окнами на слободу и на поле. Она неслышно отворила дверь в комнату, где поселился Райский, и остановилась на пороге.
Райский сидел за столом, зарывшись в свой артистический портфель, разбирая эскизы разных местностей, акварельные портреты, набросанные очерки неисполненных картин, миниатюрные копии с известных произведений и, между прочим, отбирая кучей втиснутые в портфель черновые листы литературных воспоминаний, заметок, очерков, начатых и брошенных стихов и повестей.
Отобрав тщательно всю кучу накопившегося материала для романа, он сильно призадумался. Взгляд у него потуск; разбирая листы за листами, он то покачивал головой и вздыхал тяжело, то зевал до слез.
«Вот этак же, лет шесть назад, – печально размышлял он, – затеял я писать большую, сложную картину для выставки… А оказалось, что в нее надо положить целые годы… И теперь такую же обузу беру на себя: роман писать!! Одних материалов с пуд наберется… Сколько соображений, заметок, справок!.. Дело ли я затеял, роман! Куча характеров, положений, сцен! А вся
710
сила, весь интерес и твой собственный роман – в Вере: одну ее и пиши! Да, вот что!.. Прочь всё лишнее, постороннее: напишу одну ее… Облегчу себя, а этот весь балласт в сторону. Чего-чего тут нет!»
Он начал живо отбирать всё постороннее Вере, оставив листков десяток, где набросаны были характеристические заметки о ней, сцены, разговоры с нею, и с любовью перечитывал их.
Вдруг он оставил листки – и поразился новою мыслью.
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью?» – вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфинькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, «в портрете есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук», – думал он. А портрета Веры нет: ужели он уедет без него?.. Теперь ничего не мешает: страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и роман: перед глазами будет она как живая…
Он поднял глаза от портфеля… Перед ним стоит – живая Вера! Он испугался.
– Это бабушкина «судьба» посылает тебя ко мне!.. – сказал он.
У Веры, заметившей его испуг, задрожал подбородок от улыбки. А он не спускал с нее глаз.
Его опять охватила красота сестры, – не прежняя, с блеском, с теплым колоритом жизни, с бархатным, гордым и горячим взглядом, с мерцанием «ночи», как он называл ее за эти неуловимые искры, тогда еще таинственной, неразгаданной прелести.
Бессознательное блистанье молодости и красоты, разливающей яркие и горячие лучи вокруг себя, – исчезло.
Томная печаль, глубокая усталость смотрела теперь из ее глаз. Горячие, живые тоны в лице заменились прозрачной бледностью. В улыбке не было гордости, нетерпеливых, едва сдерживаемых молодых сил. Кротость и грусть тихо покоились на ее лице, и вся стройная фигура ее была полна задумчивой, нежной грации и унылого покоя.
«Это – лилия! Где прежняя Вера? Которая лучше: та или эта?» – думал он, протягивая ей в умилении руки.
711
Она подошла к нему, не прежним ползучим шагом, не с волнующимся при походке станом, а тихой, ровной поступью. Шаги издавали легкий, сухой стук.
– Я тебе помешала, – сказала она. – Что ты делаешь? Мне хотелось поговорить с тобой…
Он не сводил с нее глаз.
