Идиот - Федор Михайлович Достоевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я действительно вчера боялся этого, – простодушно проболтался князь (он был очень смущен), – но сегодня я убежден, что вы…
– Как?! – вскричала Аглая, и нижняя губка ее вдруг задрожала. – Вы боялись, что я… вы смели думать, что я… Господи! Вы подозревали, пожалуй, что я позвала вас сюда с тем, чтобы вас в сети завлечь и потом чтобы нас тут застали и принудили вас на мне жениться…
– Аглая Ивановна! как вам не совестно? Как могла такая грязная мысль зародиться в вашем чистом, невинном сердце? Бьюсь об заклад, что вы сами ни одному вашему слову не верите и… сами не знаете, что говорите!
Аглая сидела упорно потупившись, точно сама испугавшись того, что сказала.
– Совсем мне не стыдно, – пробормотала она. – Почему вы знаете, что у меня сердце невинное? Как смели вы тогда мне любовное письмо прислать?
– Любовное письмо? Мое письмо – любовное?! Это письмо самое почтительное, это письмо из сердца моего вылилось в самую тяжелую минуту моей жизни! Я вспомнил тогда о вас как о каком-то свете… я…
– Ну хорошо, хорошо, – перебила вдруг она, но совершенно не тем уже тоном, а в совершенном раскаянии и чуть ли не в испуге, даже наклонилась к нему, стараясь всё еще не глядеть на него прямо, хотела было тронуть его за плечо, чтоб еще убедительнее попросить не сердиться. – Хорошо, – прибавила она, ужасно застыдившись, – я чувствую, что я очень глупое выражение употребила. Это я так… чтобы вас испытать. Примите, как будто и не было говорено. Если же я вас обидела, то простите. Не смотрите на меня, пожалуйста, прямо, отвернитесь. Вы сказали, что это очень грязная мысль, – я нарочно сказала, чтобы вас уколоть. Иногда я сама боюсь того, что мне хочется сказать, да вдруг и скажу. Вы сказали сейчас, что написали это письмо в самую тяжелую минуту вашей жизни… Я знаю, в какую это минуту, – тихо проговорила она, опять смотря в землю.
– О, если бы вы могли всё знать!
– Я всё знаю! – вскричала она с новым волнением. – Вы жили тогда в одних комнатах, целый месяц, с этою мерзкою женщиной, с которою вы убежали…
Она уже не покраснела, а побледнела, выговаривая это, и вдруг встала с места, точно забывшись, но тотчас же, опомнившись, села; губка ее долго еще продолжала вздрагивать. Молчание продолжалось с минуту.
Князь был ужасно поражен внезапностью выходки и не знал, чему приписать ее.
– Я вас совсем не люблю, – вдруг сказала она, точно отрезала.
Князь не ответил; опять помолчали с минуту.
– Я люблю Гаврилу Ардалионовича… – проговорила она скороговоркой, но чуть слышно и еще больше наклонив голову.
– Это неправда, – проговорил князь тоже почти шепотом.
– Стало быть, я лгу? Это правда; я дала ему слово, третьего дня, на этой самой скамейке.
Князь испугался и на мгновение задумался.
– Это неправда, – повторил он решительно, – вы всё это выдумали.
– Удивительно вежливо. Знайте, что он исправился; он любит меня более своей жизни. Он предо мной сжег свою руку, чтобы только доказать, что любит меня более своей жизни.
– Сжег свою руку?
– Да, свою руку. Верьте не верьте – мне всё равно.
Князь опять замолчал. В словах Аглаи не было шутки; она сердилась.
– Что ж, он приносил сюда с собой свечку, если это здесь происходило? Иначе я не придумаю…
– Да… свечку. Что же тут невероятного?
– Целую или в подсвечнике?
– Ну да… нет… половину свечки… огарок… целую свечку, – всё равно, отстаньте!.. И спички, если хотите, принес. Зажег свечку и целые полчаса держал палец на свечке; разве это не может быть?
– Я видел его вчера; у него здоровые пальцы.
Аглая вдруг прыснула со смеху, совсем как ребенок.
– Знаете, для чего я сейчас солгала? – вдруг обернулась она к князю с самою детскою доверчивостью и еще со смехом, дрожавшим на ее губах. – Потому что когда лжешь, то если ловко вставишь что-нибудь не совсем обыкновенное, что-нибудь эксцентрическое, ну, знаете, что-нибудь, что уж слишком редко или даже совсем не бывает, то ложь становится гораздо вероятнее. Это я заметила. У меня только дурно вышло, потому что я не сумела…
Вдруг она опять нахмурилась, как бы опомнившись.
– Если я тогда, – обратилась она к князю, серьезно и даже грустно смотря на него, – если я тогда и прочла вам про «бедного рыцаря», то этим хоть и хотела… похвалить вас за одно, но тут же хотела и заклеймить вас за поведение ваше и показать вам, что я всё знаю…
– Вы очень несправедливы ко мне… к той несчастной, о которой вы сейчас так ужасно выразились, Аглая.
– Потому что я всё знаю, всё, потому так и выразилась! Я знаю, как вы, полгода назад, при всех предложили ей вашу руку. Не перебивайте, вы видите, я говорю без комментариев. После этого она бежала с Рогожиным; потом вы жили с ней в деревне какой-то или в городе, и она от вас ушла к кому-то. (Аглая ужасно покраснела.) Потом она опять воротилась к Рогожину, который любит ее как… как сумасшедший. Потом вы, тоже очень умный человек, прискакали теперь за ней сюда, тотчас же как узнали, что она в Петербург воротилась. Вчера вечером вы бросились ее защищать, а сейчас во сне ее видели… Видите, что я всё знаю; ведь вы для нее, для нее сюда приехали?
– Да, для нее, – тихо ответил князь, грустно и задумчиво склонив голову и не подозревая, каким сверкающим взглядом глянула на него Аглая, – для нее, чтобы только узнать… Я не верю в ее счастье с Рогожиным, хотя… одним словом, я не знаю, что бы я мог тут для нее сделать и чем помочь, но я приехал.
Он вздрогнул и поглядел на Аглаю; та с ненавистью слушала его.
– Если приехали не зная зачем, стало быть, уж очень любите, – проговорила она наконец.
– Нет, – ответил князь, – нет, не люблю. О, если бы вы знали, с каким ужасом вспоминаю я то время, которое провел с нею!
Даже содрогание прошло по его телу при этих словах.
– Говорите всё, – сказала Аглая.
– Тут ничего нет такого, чего бы вы не могли выслушать. Почему именно вам хотел я всё это рассказать, и вам одной, – не знаю; может быть, потому, что вас в самом деле
