Том 8. Помпадуры и помпадурши. История одного города - Михаил Салтыков-Щедрин

Важнейшие рукописные и печатные варианты приводятся ниже, в примечаниях к соответствующим местам основного текста.

От издателя

Впервые — ОЗ, 1869, № 1, стр. 279–281 (вып. в свет 12 январи).

Сохранилась наборная рукопись главы (ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой (ЦГАЛИ).

Первая, вступительная главка к произведению выполняет в «Истории одного города» сразу несколько функций. Прежде всего, акцентируя внимание читателей на нелепости глуповской «истории», на общем фантастическом колорите «найденных» им «тетрадей», писатель, что сразу же отметил наблюдавший за «Отечественными записками» цензор H. E. Лебедев, лишает цензуру «основания к судебному преследованию автора за намерение оскорбить власть и ее представителей» (В. Е. Евгеньев-Максимов. В тисках реакции. М. — Л. 1926, стр. 33). Далее, упоминая о том, что даже по скудным фактам, сообщаемым глуповскими архивариусами, оказывается не только возможным «уловить» физиономию Глупова, но и «уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах», Салтыков тем самым, правда пока еще очень осторожно, устанавливает внутреннюю зависимость между трагическим «глуповским мартирологом» и деятельностью «высших сфер», подлинный характер которых будет раскрыт в последующих главах. Наконец, настойчиво разъясняя, что внутреннее содержание «Летописца» «по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время» и что таким фантастическим элементом в общей истории Глупова следует, очевидно, признать не господствующий в нем «порядок вещей», не взаимоотношения его «правителей» и «народа», а лишь частные, второстепенные подробности, вроде способности градоначальников летать по воздуху или ходить задом наперед, Салтыков как бы дает понять своему читателю, что его «Глуповский Летописец» рассказывает не только о «прошлом», но и о «настоящем», живой русской действительности середины XIX столетия.

…происходившие в высших сферах… — В тексте «Отеч. записок» вместо этого было «происходивших в Петербурге». Противопоставление Глупова Петербургу позволяло считать Глупов всего лишь неким провинциальным городом, что существенно ограничивало замысел «Истории одного города», и Салтыков сделал замену.

Все они секут обывателей… — Сечение как основной метод «воспитания» народа широко практиковалось в России не только во времена крепостничества, но и в «либеральные» 60-е годы. «Есть грубые натуры, на которых ничто не действует, кроме телесной боли», — цитирует, например, «Колокол» в августе 1864 года «Московские ведомости» Каткова («Колокол», 1864, 15 августа, № 188, стр. 1548). По сообщению Л И. Розанова, Холмское земское собрание полагало необходимым в 1869 году «ввести вновь телесные наказания — с целию поднятия народной нравственности» (ОЗ, 1869, № 1, стр. 185) и т. д.

…возвышались до трепета, исполненного доверия. — «В душе ваших подданных, — писал по поводу «трепета» россиян энциклопедист Дени Дидро императрице Екатерине II, — есть какой-то оттенок панического страха — должно быть, следы длинного ряда переворотов и продолжительного господства деспотизма. Они точно будто постоянно ждут землетрясения и не верят, что земля под ними не качается, совершенно как жители Лиссабона или Макао, только с той разницей, что те боятся землетрясений материальных» («Дидро и Екатерина II», стр. 50).

Летопись… обнимает период времени с 1731 по 1825 год. — Указанные писателем хронологические рамки «Летописца» формально охватывают период с начала царствования в России императрицы Анны Иоанновны до смерти Александра I и восстания декабристов, однако непосредственное содержание описываемых им событий или — точнее — процессов не только далеко не укладывается в рамки 1731–1825 годов, но и, как правило, вообще не может быть приурочено исключительно к какому-либо определенному времени, сатирически совмещая в себе некоторые общие признаки совершенно различных эпох, различных периодов развития русского самодержавного государства. Этим объясняется и наличие в «Истории одного города» довольно большого количества специально оговариваемых «анахронизмов», и сознательное смешение писателем отдельных «свидетельств истории», и сатирическая «многоликость» большинства глуповских градоначальников и т д.

В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. — Намек на жесточайшую реакцию, наступившую после поражения декабристов и восшествия на престол Николая I, создавшего в 1826 году особое III Отделение для борьбы с внутренней «крамолой».

Погодинское древлехранилище — принадлежавшее М. П. Погодину собрание письменных и вещественных памятников русской старины (в Москве).

Архивный Пимен — в данном случае глуповский архивариус-летописец, подобно пушкинскому Пимену («Борис Годунов»), описывает, «не мудрствуя лукаво, все то, чему свидетель в жизни» был.

…от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. — С. Н. Шубинский, Д. Л. Мордовцев, П. И. Мельников — по определению самого Салтыкова, русские «фельетонисты-историки» (см. прим. к главе «Сказание о шести градоначальницах»), роющиеся в историческом «навозе» и всерьез принимающие его «за золото» (письмо к А. Н. Пынину от 2 апреля 1871 г.). И в рукописном, и в журнальном тексте вместо «г-на Шубинского» упоминается М. И. Семевский, который, как говорилось в рукописи, упустив «Летописец», «прозевал свое счастье».

…издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина… — Ссылкой на М. П. Погодина — крупного русского историка, бывшего активным защитником принципов «православия, самодержавия и народности», — писатель иронически подчеркивает научную, документальную «достоверность» созданного им произведения и — вместе с тем — делает самого Погодина объектом язвительной насмешки как своего рода стража именно «глуповских» особенностей подлинной истории России. Так, в конце 60-х годов, развивая свои излюбленные идеи о «патриархальности» русского крестьянства, Погодин выступил с едко высмеянным тогда же русской демократической печатью рассказом «Две черты из русского быта», в котором с умилением описывал некоего молодого пастуха, обратившегося к своему старосте с просьбой: «Высеките меня хорошенько, авось не стану пить». «Почтенный человек!» — восхищался им автор («Русский», 1868, № 122, от 9 декабря). Подобного рода выступления позволили Салтыкову еще в 1861 году задать «весьма важный вопрос: труды ли Михаила Петровича сделали то, что Глупов кажется Глуповым, или Глупов сделал то, что труды Михаила Петровича кажутся глуповскими? Петр Великий создал Россию, или Россия создала Петра Великого?» (наст. изд., т. 3, стр. 508).

Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца

Впервые — ОЗ, 1869, № 1, стр. 281–283 (вып. в свет 12 января).

Сохранилась наборная рукопись (ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой главы (ЦГАЛИ).

Передав во второй главе слово безответному архивариусу — смиренному Павлушке Маслобойникову, — Салтыков получил возможность значительно более определенно высказаться как о характере глуповской истории в целом, так и об основной теме своего необычного произведения. Поэтому в «Обращении к читателю» количество глуповскнх «подвижников» — преднамеренно или, по мнению некоторых исследователей, благодаря случайному совпадению — оказывается неожиданно равным количеству русских самодержцев, следовавших «один за другим» с момента венчания на царство первого русского царя Ивана IV Васильевича (см. вступительную статью), «слава» же этих «подвижников», приравнивается к громкой «славе» «безбожных» Неронов и Калигул, самые имена которых вызывали у образованного читателя совершенно определенные представления. «Несмотря на все умозрительные изъяснения, — пишет, например, Карамзин, — характер Иоанна (Грозного. — Г. И.), героя добродетели в юности, неистового кровопийцы в летах мужества и старости, есть для ума загадка, и мы усомнились бы в истине самых достоверных о нем известий, если бы летописи других народов не являли нам столь же удивительных примеров; если бы Калигула, образец государей и чудовище, если бы Нерон, питомец мудрого Сенеки, предмет любви, предмет омерзения, не царствовали в Риме… Изверги вне законов, вне правил и вероятностей рассудка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей необузданных озаряют для нас в пространстве веков бездну возможного человеческого разврата, да видя содрогаемся!» (Н. М. Карамзин. История Государства Российского, т. IX, СПб. 1852, стр. 438–439). «Имя Нерон, — утверждает, в свою очередь, Д. И. Фонвизин, — заключает в себе идею лютого тирана» (Д. И. Фонвизин. Сочинения, письма и избранные переводы, СПб. 1866, стр. 280). «Кай Цезарь Калигула, — напоминает в 1869 г. журнал «Отеч. записки», — в продолжение трех лет совершил все гнусности, которые только может придумать фантазия, обезумевшая от безграничного упоения преступлениями» («Отеч. записки», 1869, № 1, стр. 246) и т. д. Не удивительно, что, по словам архивариуса, некое «трогательное соответствие» между буйными глуповскими «начальниками» и кроткой глуповской «чернью» «само по себе уже столь дивно, что немалое причиняет летописцу беспокойство. Не знаешь, что более славословить: власть ли, в меру дерзающую, или сей виноград, в меру благодарящий? Но сие же самое соответствие, — замечает он, — <…> служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? — Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? — Нет, и не в этом. В чем же? — А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание». (Подчеркнуто мною. — Г. И.) Так, во второй главке «Истории одного города», витиеватым языком последнего глуповского архивариуса, автор раскрывает перед читателем основную, ведущую тему всего своего произведения, затронувшего в аллегорической форме один из важнейших вопросов русской общественной жизни XVIII–XIX веков, — вопрос о взаимоотношении народа и неограниченной, деспотической власти.