На солнце и в тени - Марк Хелприн

Майк Бек сказал:

– Начнем с профессора из Уортона. Его фамилия Солтонстолл. Вы знаете Солтонстоллов?

– Кое-кого из них, – ответила она.

– Я не имею в виду лично. А вы их лично знаете?

– Кое-кого.

– А его знаете?

– Профессора из Уортона? Нет.

– В общем, одна нью-йоркская газета, которую вы, как и все мы, знаете, поручила этому парню написать большую статью, чтобы объяснить широкой публике Бреттон-Вудское соглашение. Во время войны никто этим не интересовался. Но теперь, когда все, что они там решили, начинает формировать мировую экономику, люди заинтересовались, но никто не может этого понять, да и никогда на самом деле не поймет.

– Кроме экономистов, – вставила Кэтрин.

– Нет. Экономистам платят за то, чтобы они делали вид, будто понимают такие вещи. Чтобы люди не думали, что мир скачет на дикой лошади, когда на самом деле так оно и есть. Ладно, может быть, несколько человек на самом деле разбираются в этом, но не я.

– Я пошутила, мистер Бек. Я выросла среди экономистов.

– Вот как. Во всяком случае, этот парень вроде бы был одним из тех, кто на самом деле в этом разбирался. Он написал статью и прислал им. Они в ней ни уха ни рыла, так что вызвали его сюда и поселили в отеле, велев переписать ее так, чтобы было понятнее. Он добивался этого ночь напролет, утром пришел в редакцию и дал им переработанную статью, с точно подсчитанным количеством слов. «Что это такое, черт возьми? – говорит редактор. – Вы что, писали гусиным пером?» У парня почерк восемнадцатого века. «Вы должны ее напечатать», – говорит ему редактор. Он Солтонстолл, он не печатает, но у него свой гонор, так что он не возражает и соглашается, проглатывая унижение. Что они делают? Отводят его в отдел «Обзор за неделю», который работает по другому распорядку, потому что выходит в воскресенье, и в тот день там совершенно безлюдно. Усаживают его за пишущей машинкой, на которой он начинает стучать одним пальцем. Но через несколько часов устает и засыпает в кресле. Света нет. Сумерки. Он сидит у стеклянной перегородки, словно пассажир поезда. Его будит разговор по телефону, который ведется по другую сторону перегородки, и, хотя он слышит только одного участника, о чем идет речь, совершенно очевидно, даже для профессора экономики. Тип по другую сторону перегородки думает, что во всем отделе пусто, однако говорит очень тихо, почти шепчет. Но его голос доносится прямо через стену. С другой стороны горит настольная лампа, и профессор из Уортона видит силуэт, движущийся за волнистым стеклом. Это театральный критик, которому дают указания. Он возражает, мол, не может сделать в точности то, что ему велят, но соглашается на что-то приблизительное и просит больше денег. У нашей организации есть конкуренты. На другом конце линии был один из них. Буквально на следующий день наш профессор читает рецензию этого типа на наше только что открывшееся шоу и узнает фразы, которые слышал накануне вечером. Нам задали жару. Это стоило нам сотен тысяч долларов, а драматургу и актерам принесло горе и страдания. Он понял это, так что пришел к нам.

Кэтрин потеряла дар речи от этих неведомых путей правосудия.

– Мы знали, что этот парень настроен против нас: Малан… ой, я не должен был его называть.

Кэтрин как молнией ударило. Его рецензия на их спектакль, в которой похвалы расточались всем, кроме нее, была самой влиятельной.

– Об этом никому не говорите: само всплывет. Мы не знали, что делать, – продолжил Бек. – Слово профессора было против слова Малана, и, хотя в Бостоне у Малана не было бы шансов, здесь, в Нью-Йорке, почти все восемь миллионов человек решили бы, что Солтонстолл – это место, где держат лошадь, или особая машина для производства кренделей. Мы просто не знали, как к этому подойти. Проблему решила моя жена. Она сказала: «Это просто, пригласи жену Малана». Мы так и сделали. Оказывается, она, что называется, вы уж простите, дама из общества.

– Я знаю, – сказала Кэтрин. – Такой и я должна стать, когда вырасту.

– Думаю, да, но это зависит от вас.

– Да. Иногда я вижу эту женщину в Колониальном клубе. В смысле, прохожу мимо. Я с ней незнакома. Моя мать, вероятно, да.

– Оказывается, ее семья думает о Малане так же, как вы могли бы думать о частице пищи, застрявшей между зубами. Он брал деньги, потому что хотел произвести на них впечатление. Конечно, он не мог этого добиться, как бы ни старался. Они считают, что шоу-бизнес годится только для ирландцев и евреев, которые, по их мнению, ниже, чем обезьяны. Она так не считает, но они уверены. Он ирландец и, черт его подери, католик. К тому же пьет. Их брак почти расстроен, но она его любит, поэтому, когда мы ей обо всем рассказали, она и говорит: «Подождите здесь, я вернусь через десять минут». Она имела в виду бизнес, эта дама. Как ей виделось, она спасала честь своей семьи, своих детей, свое имя, себя саму. Кармайклу… – начал Майк Бек.

– Кармайкл – это я, – вставил секретарь, отвешивая легкий поклон Кэтрин, на которую он старался не смотреть.

– …хватило предусмотрительности, чтобы заполучить сюда наших юристов, потому что он догадался, что сейчас произойдет. Редакция за углом, но ей пришлось вылавливать его из «Сарди», где он, очевидно, успел перебрать вдвое больше обычного. Это было нам на руку. Он был плаксивым и испуганным, а когда созрел, чтобы во всем признаться, у нас в конференц-зале были юристы, стенографистка и свидетели.

Он все твердил: «Это подобно казни! Моя карьера! Моя карьера!» И каждый раз, стоило ему это сказать, его жена говорила: «Заткнись, ирландский дерьмоед! Это Америка, и это Нью-Йорк. Ничто не может разрушить карьеру, потому что никого не заботит, что делают другие, никто ничего не помнит, ни у кого больше нет образцов». А он причитает: «Но, Нэнси…», а она ему: «Просто говори правду, ты, тупой ублюдок, и правда тебя освободит – или это сделаю я». Это был настоящий театр. Он католик, поэтому исповедовался, как профессионал. Много раз упражнялся в этом деле. Сознался в пьянстве, распутстве, во всех грехах. В том числе и в том, что взял пятьсот долларов у Виктора Бекона, после того как Виктор Бекон попытался и не смог убедить его редактора задать жару вам. На самом деле он хотел тысячу за то, чтобы задать вам жару – человек принципов, – но Виктор сошелся с ним на пятистах за то, чтобы просто обойти вас молчанием. Когда он встретился с Виктором для получения денег у катка в Центре Рокфеллера, Виктор сказал, что ему понравилась идея просто вас игнорировать, и он применил ее с другими критиками и редакторами, хотя Малан был первым, к кому он обратился. Ловко, да? И мы все это зафиксировали. Со свидетелями. Нотариально заверили.

– Но это его слово против слова Виктора, – сказала Кэтрин.

– Не-а. Будучи особой царственной, Виктор не носит с собой наличных. – Кэтрин улыбнулась. Она знала это и предвидела, что последует. – Он выписал Малану чек. Он фактически отметил на нем, за что он платит, от чего, доложу я вам, у меня просто мурашки по коже бегают. Малан, будучи пьян, не успел его обналичить. Этот чек у нас. Вот такой скандал, – сказал Майк Бек, откидываясь на спинку кресла.

– Мы предадим гласности эту историю перед нашей премьерой. Это хорошенько осадит газеты. Изо всех сил придавить этих бегемотов можно только так – не подавая на них в суд, но ставя их в неловкое положение. Это покроет позором Виктора Бекона и нанесет урон компании Вилли Бекона и его отношениям с прессой. И восстановит ваше имя, мисс, потому что вы этого заслуживаете, а публике нравятся такие истории. Они придут послушать вас, потому что вас обидели, а потом, в действительности услышав вас, будут ходить на вас всю оставшуюся жизнь.

– Значит, у меня в самом деле будет песня, – сказала она.

Майк Бек и его секретарь, Кармайкл, были тронуты скромностью ее ожиданий. Мягко, словно сообщая ей, что кто-то, кого она считала умершим, на самом деле жив и ждет в соседней комнате, Майк Бек сказал:

– Мисс Хейл, миссис Коупленд, я никогда не слышал лучшей певицы, и у вас на самом деле будет песня. У вас будет не одна песня. Кэтрин, прошу прощения. Я неясно выразился. Я предлагаю вам ведущую партию.

Потрясенная, она с трудом верила собственным ушам.

– Как такое может быть? Вы же сказали, что там будут большие звезды.

– Да, – сказал он. – Бродвейская знать. – Он назвал имена. – Большие эго. Большие гонорары. Они привлекут всех во время предварительной продажи билетов, и, чтобы их увидеть, придут критики, хотя их удивит, почему в афишах вы значитесь первой. А когда поднимут занавес, они поймут. Мы не заплатим вам столько, сколько собираемся заплатить в следующий раз. У нас будет один бесплатный проезд. Потом вы нас разорите.

– Деньги меня не волнуют.

– Это я знаю. И знаю еще одно. Я слушал певцов – если вы можете в это поверить, – с семидесятых годов прошлого века. Я был ребенком, но моя мать работала костюмершей, и к десяти годам я поднаторел в театре. Я слышал Карузо, Нелли Мельбу, Дженни Линд. Сегодня из тех, кто слышал Дженни Линд, живы немногие. Ладно, не берите в голову. Не думаю, чтобы кто-то когда-то сравнялся с ней – кроме, может быть, вас. У вас нет ее диапазона и никогда не будет, но ваш голос так же красив. Он еще незрел, но когда созреет, вы, я думаю, оставите музыкальный театр и пойдете в оперу. Дело не просто в том, что вам не надо как-либо актерствовать, потому что в опере все равно никто не верит в актерскую игру, но в том, что при всей мощи, которой может достигать мюзикл, в великих операх есть нечто гораздо более высокое, почти восхитительное. Что касается меня, я ослеп, прежде чем смог действительно это понять, но это, как правило, и познаешь, когда у тебя разбито сердце. Вы должны оставаться в театре, Кэтрин, до тех пор, пока сможете. Это ваша молодость. Лишь позже, когда станете старше, вы увидите свет в темноте, и это самое прекрасное и самое печальное.