Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

А наши техники присоединились к колонне, которая пыталась пробиться из кольца окружения в районе Яготина и была почти полностью разгромлена в болотистой пойме речушек Трубойло, Недра и Супой, над которыми я летал множество раз.

Мы, летчики, должны были улетать на уцелевших восьми «Чайках». Подготовив, таким образом, эскадрилью, на случай, если на аэродром ворвутся немецкие мотоциклисты, мы выбросили, примерно, на километр вперед посты наблюдения с телефонами. Мы уже знали немецкие повадки: пехота продвигалась осторожно, с оглядкой, особенно в лесу, а мотоциклисты оберегались скоростью и внезапностью. Телефонисты залегли: один в лесу, а другой на шоссе. Третий без конца крутил ручку телефонного аппарата, пытаясь дозвониться до командного пункта дивизии в Киев. Никто на аэродроме не спал в ночь с 18-го на 19-е сентября — неподалеку шел бой, и телефонист, который залег в лесу, передавал, что недалеко от него отходят, отстреливаясь, а частью залегли, цепи наших солдат, на которых ночью, не очень сильно постреливая, нажимают немцы. Штаб дивизии по-прежнему безмолвствовал. И вдруг телефонист, крутивший ручку, дозвонился в штаб. Шишкина потребовали к телефону.

Подполковник Киселев сообщил Шишкину, что наши «Чайки», в случае крайней необходимости, могут вылетать на полевой аэродром Драбов, километрах в ста от Киева к востоку, где уже имеется комендатура нашего батальона обслуживания под командованием капитана Терещенко.

Теперь оставалось определить критический момент и тот крайний случай. Должен сказать, что все существо протестовало против решения оставлять Киев и, вопреки всему, теплилась надежда на поворот событий, подогреваемая усилиями наших штатных пропагандистов. Сколько уже говорили о пользе горькой правды, да все без толку. В ночь с 18-го на 19-е сентября 1941 года, когда снаряды и мины уже стали залетать на наш аэродром со стороны Броваров, мои дела были не из важнецких. Дня за три до этого наши ребята насобирали в лесу грибов и повара нажарили несколько сковородок этого лесного лакомства, которое было весьма кстати в нашем скудном рационе. Уж не знаю, что за гриб мне попался, но я довольно сильно отравился и мучимый приступами жесточайшего поноса, совсем ослаб — едва выходил из землянки. Получалось, что вылетать со всеми на своей «Чайке» не могу, и решил выбираться из кольца на трехтонке, с частью техников и солдат, чтобы ехать в Драбов. Эта трехтонка так и сгинула в киевском кольце. Меня уговорил Вася Шишкин, убедивший, что если могу держать в руках ручку управления истребителя, то нужно лететь. Я собрал все силы и решил лететь.

Утром 19-го сентября через наш аэродром отступали группами и в одиночку наши солдаты, стремящиеся через Цепной мост попасть в Киев, очевидно, рассчитывая, что там держится оборона, как и следовало бы сделать в действительности. Солдаты бежали без оружия, многие без поясных ремней и пилоток, все время оглядываясь назад в сторону противника и крича: «Немцы, немцы!» Никакой организации или даже просто командиров не было видно. По шоссейной дороге Бровары — Киев тянулись в город трехтонки с ранеными — наши госпиталя, попавшие в кольцо окружения. Связь со штабом дивизии и полка уже не устанавливалась. Часам к 14 стало ясно, что пора взлетать. На аэродроме все чаще рвались немецкие мины. Наши самолеты уже прогревались, ревя моторами, когда к моему самолету подошел вернувшийся в часть на долечивание раненый летчик Анатолий Савельевич Коробков — и, глядя на меня полными слез глазами, стал спрашивать: «Как же так, товарищ комиссар, воевали вместе, меня ранило, а теперь бросаете на съедение врагу?» Что я мог сделать? Я посоветовал Коробкову быстрее добираться до аэродрома в Борисполе, где его, как и других раненых, ожидает ТБ-3. Коробков добрался до Борисполя и погрузился в бомбардировщик ТБ-3. Как я уже упоминал, недалеко от Лубен этот самолет попал под обстрел с земли и один из двигателей загорелся. Не дожидаясь, пока отгорит плоскость, летчик пошел на вынужденную посадку. Толя Коробков, несмотря на молодой возраст, проявил недюжинную сообразительность — не стал никуда далеко уходить, а прижился в ближайшем селе. Проигнорировав жену в Белоруссии, женился на учительнице и, осев в этом селе, переждал оккупацию. Когда пришли наши, то он явился и доложил, что готов занять место в боевом строю. Но складывать голову в бою доверялось лишь самым достойным, а не всяким там, бывшим в оккупации, или выходцам с Западной Украины, к которым немцы относились благожелательно. Толю Коробкова снова в авиацию не взяли, и он в послевоенные годы жил и умер в Киеве.

Меньше повезло Сашке Михайлову, вместе с которым я воевал в Китае. Саша решил не ломать себе голову, а податься в Киев, где у него был тесть — жена Саши эвакуировалась. В Киеве Саша пристроился торговать папиросами с лотка на вокзале. По слухам, его выдал немцам бывший техник нашего полка Попил. Впрочем, не берусь утверждать. Попил после войны спокойно жил в Киеве.

Перед самым взлетом на аэродроме в Борисполе появился собственной персоной геройский генерал-майор авиации Лакеев, служивший под командованием полковника Зеленцова в должности заместителя командира дивизии. Полковник Зеленцов был здоровенного роста, массивный русак, грубый и хамовитый, внешне смахивающий на Ельцина, а крутившийся вокруг него суетливый и крикливый генералишка Лакеев был маленького роста, плюгавый. Было еще различие: если у Зеленцова все-таки был боевой самолет, хотя он в него и не садился, то у Лакеева даже самолета не было. И потому Лакееву пришлось подбежать к летчику первой эскадрильи второго полка Тимофею Гордеевичу Лобку и категорически потребовать, чтобы он вылез из самолета и отдал его желающему спастись Лакееву. В ответ Лобок показал Лакееву комбинацию через локоть, а в ответ на угрозы пистолетом, принялся доставать свой пистолет. Уж не знаю, как Лакеев спасся, но в отличие от множества приличных и честно воевавших людей, ему это удалось. А из колонны наших техников, прорывавшихся в районе Яготина, удалось спастись Сергееву, Соловьеву и Стаину. Паника была велика, принцип: «Спасение утопающих, дело рук самих утопающих», настолько возобладал, что пешком выходил из окружения даже командующий ВВС Юго-Западного фронта Астахов, изрядно похудевший за свои месячные блуждания. А наши техники вышли прямо на наш новый аэродром.

Перед самым последним взлетом с Броварского аэродрома я пристально посмотрел на наш красавец — Киев. За Лаврской колокольней подымались дымы пожаров. Наши восемь самолетов стартовали и, набрав высоту примерно в 600 метров, построились над Печерской Лаврой клином под командованием командира эскадрильи старшего лейтенанта Васи Шишкина и взяли курс на восток, на аэродром Драбов. Мы летели восьмером: Шишкин, Панов, Бубнов, Деркач, Киктенко, Фадеев, Полянских, Чернецов. Наверное, все-таки святое место — Печерская Лавра, хранила наш полет. Буквально через секунду после набора высоты, под нами, как хищные щуки, прошла шестерка «ME-109», не различившая нас на фоне облаков. Немцам было выгодно дать нам воздушный бой неподалеку от своих аэродромов, а вот что было бы делать нам, поковыряй они наши машины перед дальним перелетом?

Все летчики, как по команде, повернули головы в сторону Киева. Красавец — город лежал в дыму пожаров. Было хорошо видно, как со стороны Сталинки, по Житомирскому шоссе и со стороны Поста Волынского, по Воздухофлотскому шоссе в город входят колонны немецких грузовиков и танков. Остатки наших войск вели огневой бой — видны были разрывы мин и снарядов. Должен сказать, что, несмотря на всю горечь, несмотря на то, что сердце сжалось от обиды, мы были уверены, что вернемся. Не оставлять же немцам мать городов русских. Еще и не такое приходилось переживать России.

Наши самолеты здорово тряхнуло. Мы посмотрели вниз и увидели, как с грандиозным всплеском рухнул в Днепр один из пролетов красавца Цепного моста, так украшавшего древний город. Говорят, что для его взрыва потребовалось девять тонн тротила. Мы еще раз сделали круг над Днепром, посмотрели на город, на Днепровские кручи, на купола Печерской Лавры и взяли курс на восток. Землю, которая простиралась под нами во все стороны, бороздили колонны немецких танков и мотопехоты. Наши войска метались неорганизованными группами, всякая часть пыталась спастись в отдельности и чаще всего погибала. На этом фоне выделялось организованное движение большой колонны наших войск на восток в районе Яготина. Двигалось три танка, двадцать автомашин и до пяти тысяч солдат. Думаю, что это был штаб Юго-Западного фронта во главе с генерал-полковником Кирпоносом, погибшим позже при выходе из окружения. Во второй половине дня, 19-го сентября, мы благополучно приземлились на аэродроме в Драбове, и немного передохнув и размяв ноги, наблюдали любопытную картину: для посадки заходил наш легкомоторный польский самолетик ПВС-26, пилотируемый Алексеем Романовым. Неубиравшиеся шасси самолета имели еще какой-то приклеившийся к ним груз, будто пчела перебрала пыльцы на свои лапы при хорошем взятке. Не без труда Леша Романов посадил перегруженный самолетик и, когда он остановился, то от его шасси отлепились фигуры двух изрядно замерзших наших «безлошадных» летчиков. Выяснилось, что когда Леша объяснил им перед вылетом, что не может взять их в перегруженную машину, то ребята поступили с решительностью, нередко выручающей в трудные минуты жизни: устроились среди расчалок на шасси самолета и намертво обхватив сами шасси и подкосы руками и ногами, благополучно вылетели из киевского котла. Следует сказать, что Леша Романов, пользующийся у нас в эскадрилье славой смелого, но немного разгильдяистого летчика, показал себя при этом взлете на перегруженной машине, настоящим пилотом — виртуозом. Умели делать технику и в братской славянской Польше.