В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Автохтон в предельно тактичной форме интересовался причиной вашего появления здесь, а вы, в свою очередь, интересовались отличительными особенностями местной этнографии и типическими чертами типичных представителей населенного пункта Прохоровка. Когда первое взаимное любопытство было удовлетворено, ваша беседа приобрела вполне непринужденный характер. Судя по осторожному поведению Автохтона, по его настойчивым попыткам снова и снова вернуться к однажды уже выясненному, ваша благородная миссия свободных путешественников была все-таки не вполне понятна ему. Конечно, туризм в той его культурно-массовой, эпидемической форме, какую он приобрел позже, еще не существовал тогда, поскольку сил, свободного времени и свободных средств было у населения гораздо меньше, чем жизненно важных проблем, не связанных с дальними путешествиями. Но, несмотря на то что Автохтону ваши объяснения вряд ли показались убедительными, он отнесся к вам с полным пониманием и открытой душой, как это вообще свойственно простому, не одурманенному хитроумной цивилизацией русскому человеку.

Вряд ли, хочу я сказать, деревенского жителя тех времен могли не насторожить белые, как у индийского президента, похожие на обыкновенные подштанники брюки Дяди Аскета, весь его изможденный вид и заросшие черной щетиной впалые щеки, его невразумительная речь, которую легко было приписать не столько отсутствию зубов, сколько какому-нибудь иностранному акценту — особенно в сочетании с твоей подозрительно упитанной ряшкой и расчесанными на косой, англо-германский манер волосами. Вряд ли, говорю, все эти бросающиеся в глаза сомнительные детали сразу же не обратили на себя внимание Автохтона, достаточно сообразительного и смекалистого, несмотря на воскресенье, и только извечной русской доверчивостью, неписаными законами гостеприимства я бы объяснил его не знающее границ добросердечие.

С трудом удерживая все более стремительно раскручивающийся ворот, ты видел из-под своей мотающейся руки проржавевший куполок безнадежно запущенной церкви, ряд покосившихся изб, слышал то и дело прорезавшие разлитую вокруг тишину истошные выкрики петухов. Теперь, когда возможность утолить мучившее тебя вожделение, стала реальной, ты вроде бы опять не испытывал прежней жажды.

Бадейка глухо шлепнулась, глазок на дне колодца замутился, цепь ослабла и вновь натянулась. Ты с легкостью начал крутить ворот в обратную сторону. Но вот что-то раскатисто чмокнуло, снизу донесся далекий шум водопада, и железная рукоятка ворота начала оказывать заметное сопротивление. Ты отступил на полшага и оперся левой рукой о деревянный сруб — как если бы два упрямых барана уперлись друг в друга рогами, причем одним из этих баранов был, безусловно, ты. Тем временем Дядя Аскет, совершенно не интересуясь добываемой водой, продолжал мирную беседу с Автохтоном, то тыкая без утайки своим сухим, узловатым пальцем в секретную карту, то простирая государеву длань в направлении поля, сплошь заросшего ярко-желтой сурепкой. Деревенский что-то степенно ему отвечал, показывая рукой на то же поле. А ты в это время был таким упертым в колодезный сруб бараном, Телелюев, что, несмотря на близость говорящих и отменные акустические характеристики главной, центральной и единственной улицы Прохоровки, не улавливал генерального смысла их обстоятельной беседы и только отмечал про себя, что Деревенский Автохтон говорит с Дядей Аскетом вполне приличным, понятным тебе, нормальным языком, не злоупотребляя диалектизмами, не выставляя напоказ всю неповторимую образность устной народной речи, тогда как речь Дяди Аскета была куда более мудреной, причудливой, непонятной, и остается лишь диву даваться, как это Деревенский его понимал.

Цепь кончилась, показался небольшой отрезок толстой веревки. Ты подхватил выплывшее из недр ведро, потянул на себя и, ставя на обшитый досками край сруба, сильно плеснул, не успев вовремя отскочить. Вода залила штаны, ботинки и стекла с низкорослой придавленной травы в пыль, постепенно замедляясь и густея. Рассупонив рюкзак, ты достал эмалированную кружку, вновь испытывая смертельную жажду. То есть жажда твоя была так велика, что руки дрожали, когда, наклонив ведро, ты наполнял кружку. Хрустально прозрачная, отливающая стальной гранью вода радужно пузырилась, и, разом забыв все правила приличия, которым тебя учили в школе и дома, ты жадно припал к ней.

А Дядя Аскет словно бы и не заметил дурного твоего поведения. Как было уже замечено, найдя общий язык, Дядя Аскет и Автохтон Валентиновки выказывали друг другу максимум приязни и доверия. Дядя Аскет тем, что без утайки поведал ваши дальнейшие планы и показал секретную карту, а Автохтон, со своей стороны, рассказал о последних, самых значительных событиях, произошедших в Прохоровке-Валентиновке за последнее время. Пока ты пил, бессовестно захлебываясь, Дядя Аскет, по-прежнему не глядя в твою сторону, продолжал интересную беседу.

Стараясь все-таки следовать полезным советам дяди и в то же время беззастенчиво их нарушая, ты пил мельчайшими глотками, цедил сквозь зубы ледяную сладкую воду, гоня от себя прочь мысли о каре, которая неумолимо постигает всех невыдержанных. Ты сделал миллион глотков, осушил кружку до самого дна и только тогда перевел дух. Губы горели, зубы ломило. Ты еще раз наклонил ведро, ополоснул кружку, снова наполнил ее до краев и протянул Дяде Аскету.

Только теперь, досыта напившись, ты со жгучим стыдом признался себе, что полководец, государь и князь твой ничуть не меньше, чем ты, хочет пить, поскольку жизненно необходимый запас жидкости в его сухоньком организме давно исчерпан. Да, ты повел себя как самая настоящая свинья, дорвавшаяся до корыта с пойлом.

— Дядя Аскет! — сказал ты виновато.

Увлеченный разговором, Князь, казалось, не слышал. Ты же, его кравчий, продолжал держать кружку в подрагивающей вытянутой руке, боясь расплескать на землю драгоценные капли, хотя на потемневшей мокрой доске стояло почти полное ведро. Наконец дядя обратил на тебя свое благосклонное внимание, как бы нехотя принял кружку и сделал ровно три маленьких глотка. В кружке совсем не убавилось. Однако внешнее дядино равнодушие не смогло обмануть тебя. Ты видел, как всякий раз трижды опускался его острый кадык и сладостная, блаженная судорога трижды проходилась по тонкой жилистой шее.

В кружке, повторяю, совсем не убавилось, но Князь решительно огляделся, выбрал куст лопуха, росшего неподалеку, и, не раздумывая ни секунды, царственным жестом выплеснул оставшееся.

Вы уходили все дальше от колодца с животворной водой. Снова хотелось пить, еще больше, чем прежде. Ты неотступно думал теперь о мудром совете Дяди Аскета, о трех его крошечных и таких глубоких, что кадык проваливался до живота, вожделенных глотках, и корил себя за несдержанность, и не притрагивался к фляжке, решив на этот раз лучше умереть, чем снова проявить слабоволие. Но только почему тот многострадальный опыт вашего с Дядей Аскетом великого перехода по маршруту Тучково — Звенигород все-таки остался втуне? Ведь не только тогда, но и позже ты пил приятель, когда тебе этого хотелось, и не очень-то задумывался о последствиях. Пил, чтобы утолить жажду. Или просто для удовольствия…

— Во, видишь облачко на горизонте? — сказал Вожатый, и ты посмотрел туда, куда он показывал извозчичьим своим кнутом, княжеской своей дланью, сплошь перевитой синими шнурами вен.

«Что ж облако? — подумал ты. — Как отроку любовь, как рекруту картечь…»

Чего-чего?

Так край, говорю, желанен им, которому названья доселе не нашла еще людская речь.

Уж очень ты образованный, дружище, как я погляжу. Классики, поди, начитался? Так и сыплется из тебя, будто из козла горох. А за наблюдательность хвалю. Молодец, заметил облако. Дядя Аскет вон небось не заметил, а ты углядел. Правда, никакого особого значения ты ему не придал, в полном опять-таки согласии с классическим сюжетом повести любимого русского писателя, однако внимание обратил и даже подумал: что ж облако?.. И то ладно.

Дядя Аскет пер и пер вперед без роздыху и остановок, а ты едва плелся следом, изнемогая от жажды, желания утолить ее и духоты, имевшей самую непосредственную связь с облачком на горизонте, замеченным тобой невзначай.

Где, собственно, вы шли, Телелюев? Какие холмы, овраги, леса преодолевали? Какие исторические, культурные и природные достопримечательности оставляли по правую и по левую руку от себя? Ты того не ведаешь, приятель, не разумеешь. Ты уже давно идешь, уткнувшись взглядом в выбившиеся из-под носков белые подштанники Дяди Аскета и ничего не замечаешь вокруг. Ты совершенно отключился от усталости — оторвался от родной природы и родной речи, — и поэтому особенно ценно, что именно в таком не самом бодром и не самом лучшем для тебя состоянии ты заметил белое курящееся облачко, которое то отделялось, то сливалось с белыми штанами твоего спортивного дядюшки, карабкающегося на очередной склон.