Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Целуй папу, маму, Каю. А.

Дорогая моя солнышко-женушка!

Это письмо тебе вручит сестра Ксения Николаевна Минкович-Петровская, она же «прожектор», она же «хромоножка». Она же тебе вручит массу карточек, из которых некоторые относятся к прошлой жизни полков. Ты не забудь их сортировать на две группы – одну, где я фигурирую или где я вообще начальствую, и другую, куда входят события до моего командования… эти последние карточки могут представлять для нас лишь побочный материал.

Природу и существо «прожектора» ты поймешь сразу и постарайся ее использовать. Она была в бою 15.XI на передовом перевязочном пункте Перекопского полка и может тебе рассказать: 1) как рисовался ей бой с ее пункта, 2) что она слышала в эти минуты по телефону и 3) как ей обрисовали раненые мое участие в бою… Она с этих трех точек зрения очень удачный и ценный свидетель. Она была на пункте с сестрой Смирновой, и я их представил к Георгиевским медалям.

Меня все провожают, много кричат «ура» и носят на руках – или выносят до экипажа, или несут из одной комнаты в другую; я произношу речи, где выясняю свои принципы и даю прощальные наставления… волнуюсь сам, волную других. В подарок мне поднесена Георгиевская шашка, которая еще прибудет из Петрограда и трогательную надпись на которой ты найдешь среди фотографических карточек. Мне сочиняют стихи, из которых есть удачные, есть и слабые. Вот тебе один образчик:

Слушайте все, вот тот клич боевой,Что пред штурмом писал наш любимый герой.Но не только пером он нас всех ободрял,С обнаженным мечом за собой увлекал.

Не страшился ни пуль, ни снарядов, родной,Помня свято и честно долг свой святой.Он в атаку ходил с Перекопским полком,И с тех пор он слывет нашим храбрым орлом.

Так угодно судьбе – наш орел боевойУлетает от нас в край другой.Дай Бог счастья ему и удачи во всем!Будем помнить всегда мы о нем.

Нужно было слышать, как прочитаны были эти стихи и что после них поднялось. Я тебе уже послал одни – более длинные и более широкого масштаба… эти короче, но «боевее», в них больше движения…

Ком[андир] корпуса Зайончковский все же хочет меня удержать в корпусе на одной из дивизий, хотя ему Каледин раз уже ответил, что, ввиду того что в ближайшее время я должен получить штаб корпуса, трудно будет меня получить. Вообще, по-видимому, из-за меня идет грызня, и пишутся вороха бумаги. Другим начальникам дивизий (37-й и 43-й) я стою поперек горла, и они меня, вероятно, недолюбливают (один это даже не скрывает); и в этом не я один виноват. В тех дивизиях, при теперешнем затишье, полем владеют вражеские разведчики, доходят до нашей проволоки и захватывают пленных, а у меня это считается позором: ни одному их разведчику мы не позволяем высунуть носа, а сами систематически подходим, нападаем на караулы и берем пленных… На общих сводках по корпусу это выделяется ярко и внушительно. Это моя вина, но виноват и корпусный командир. Выезжая в мою дивизию, он говорит: «Еду отдыхать», а выезжая в другие: «Еду ругаться». 1.XII я, по обыкновению, посетил две наиболее выдвинутые роты в нашем новом расположении и особый передовой выступ (более далеко вперед вынесенный окопчик, откуда мы обстреливали шоссе Кирлибаба – Дорно Ватра); обо всем замеченном, о моих указаниях я отдал приказ. Ком[андир] корп[уса] рекомендовал этот приказ общему вниманию. Соль (и очень ядовитая) в том, что мои товарищи по командованию дивизиями никогда (один, напр[имер], раз в полгода, а другой по сердцу и комплекции фактически не может) в окопах не бывают и никаких наставлений по этому поводу дать не могут, а уж пройти в какой-то передовой окопчик, куда лезет твой милый супруг, упаси Бог, зачем же они пойдут, что им – жизнь, что ли, не дорога? Отсюда ты поймешь, как горько им мое соседство.

Интересно, что в предвидение боя 25.XI и за ранением Сер[гея] Ив[ановича] мне из штаба армии был прислан подп[олковник] Ген[ерального] шт[аба] Инютин (он раньше был в качестве наблюдателя в бою 15.XI) для исполнения роли нач[альника] штаба моей дивизии, и 1.XII он попросился идти за мною. Кое-где он отставал, вероятно, уйму (с непривычки) пережил (во многих местах, за несовершенством или еще отсутствием окопов, приходилось ходить на близком глазу противника, в открытую); в одном, напр[имер], месте у него, по-видимому, не хватило духу за мною следовать (в передовой окоп), но, видя, что я пошел с рот[ным] командиром и одним унт[ер]-офицером, он взял себя в руки и через несколько минут пришел ко мне. Во всяком случае, считаясь с его малой привычкой, он заявил себя офицером большой храбрости и самообладания, как и его брат, пулем[етный] офицер 17-го Дон[ского] полка. Когда же мы возвратились и его стали спрашивать о пережитом, он с выражением полного недоумения на лице искренно сказал: «С теоретической точки зрения мы делали с начальником дивизии ряд «глупостей», но, как видите, целы и невредимы». Ему, по непривычке, действительно казалось, что мы играем ва-банк, а я – при моем большом опыте – каждую секунду учитывал степень нашего риска и носил в сердце очень большой процент счастливой вероятности. Это тебе, моя славная, трудно понять, а мне трудно объяснить: огневая сфера имеет свои законы и правила, которые улавливаются чутьем при большой практике, и на основании этого чутья бывает возможно потом спасти и свою, и чужую жизнь даже и при той обстановке, которая для дилетантского глаза, казалось бы, исключает всякое спасение.

Но я, моя роскошь, разболтался, а о деле ни слова. Я все еще командую дивизией, а ген[ерал] Эрделли заехал чуть ли не в Москву. Начинаем готовиться к встрече Вел[икого] князя Георгия Михайловича, который послезавтра приедет в мою дивизию для раздачи крестов от имени Государя. Но, как вчера внезапно узнал, я при этом присутствовать не буду, так как назначен председателем Думы по Георгиевскому оружию и завтра выезжаю для этой цели в Черновцы. Думаю, что заседания продолжатся дня три, т. е. 9–11 декабря; после чего я возвращусь сюда для сдачи дивизии, а потом полечу в отпуск к моей женушке… которая обещает мне почесать в голове: оно как будто и маловато, но да попробуем добиться и более солидных благ.

Так как сестры задерживаются с отъездом (где-то делся их автомобиль), то я могу еще поболтать со своим женом! Вчера у меня было столкновение уже не со своими дивизиями, а с левым корпусом, который принадлежит к другой армии. Ему дана была задача вести бой, а меня просили (через начальника штаба нашего корпуса) демонстрировать в той форме, которую я облюбую. Я наметил 3 пункта на своем фронте и приказал на них, после краткой артилл[ерийской] подготовки, произвести поиск, т. е. двинуться разведывательным партиям, а последние с развитием дела поддержать ротами. Когда все было готово для наступления, соседняя слева дивизия (которой надлежало атаковать) сказала одному из моих командиров полка, что, хотя она имеет приказ, но наступать не будет. Ко мне с вопросами мои командиры, как им быть. Я ответил, что сделанного мною приказа я не отменяю, как бы ни поступали соседи. Поиски были произведены, партии доходили до проволоки, разбирали рогатки и произвели большой переполох и вызвали ураганный огонь, который продолжался много часов, и даже тогда, когда наступила темнота. В одном из полков я потерял двоих убитыми и 14 ранеными. Словом, задача, мне поставленная, – притянуть на себя внимание и вызвать тревогу, – была нами исполнена прекрасно, и я благодарил своих славных работников. А своему корпусному командиру, донесши о случившемся, сказал: «И впредь, чтобы не развращать своих офицеров и людей, отменять (через полчаса) отданное приказание не могу и не буду, а чтобы я не оказывался в одиноком и рискованном положении (мог вызвать напор), как 6.XII, прошу настаивать, чтобы соседи исполняли то, что им приказывают». З[айончковски]й меня в обиду не даст и, вероятно, хорошо будет ругаться; вышло же, что на фронте армии воевал я один, которому нужно было демонстрировать, а долженствовавшие воевать отказались даже демонстрировать. Вот тебе, женушка, пример тех внутренних войн, которые выпадают на нашу группу.