Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Давай, золотая моя женка, твои губки и глазки и наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Письма с 19 января по 31 марта 1917 г. в бытность начальником штаба XII армейского корпуса

Дорогая моя и многоценная женушка!

Сегодня, наконец, прибыл Игнат, и все мы в сборе; начинаем собирать к вам Осипа. Сам я приехал сюда вечером 16-го, лошади пришли 17-го, и Игнат сегодня. В Коломые помещается штаб 12-го арм[ейского] корпуса, начальником которого я и назначен; должность пока еще не принял, так как мое назначение шло ускоренным темпом, и мой предшественник – генер[ал] Щедрин – еще не успел мне очистить место. Пока Осип собирается 1–2 дня, я буду понемножку между делом писать тебе это письмо. Игнат прибыл и много забавного говорит о моем преемнике по командованию 64-й дивизией. Штаб уже почти весь разогнан или разошелся: нет Груббе, ушел Македонов, ушел недавно присланный на должность старшего адъютанта Генерального] шт[аба] капитан. Остались Романенко и Борзяков, этот также норовит уйти. Чем вызван этот разгром, из слов Игната понять не могу. Э[рделли] держит себя одиноко, ни с кем не разговаривает, руки не подает (это его прием, о котором он уже предупредил). Как объяснить эту манеру, не знаю; может быть, это гордость гвард[ейского] офицера (да еще кавалериста), чувствующего между собою и скромной группой офицеров высокой по номеру дивизии целую пропасть! Но ведь Серг[ей] Иванович] с мундиром гвард[ейского] офицера умел всегда соединить простоту и сердечность взаимоотношений! Может быть Эр[делли] потому уединяется, что плохо слышит (особенно на одно ухо), и потому его стесняет разговор с кем бы то ни было? Во всяком случае, все это не ведет его ни к сближению, ни к нравственному авторитету с его стороны, ни к доверию и искренности со стороны подчиненных. Что касается до работы, то он начал не с парадных комнат и спальни, а с нужников: украшает Брязу, уставляя шоссе елками и солдатскую баню целым лесом… зачем это? Игнат смеется, что люди баню теперь путают со штабом… заставил стариков и калек полицейской роты побриться и заниматься строем и т. п. Все это закряхтело, заныло, разносит небылицы; некоторые бороды, до которых бритва никогда не касалась и которые заросли, как дубовый лес, оказались такими крепкими, что у цирюльника не хватает сил вести бритву, а подвергаемый операции орет благим матом и просится в окопы на более верную, но менее мучительную смерть. И за этой кропотливой, ведомой в поте лица работой Эр[делли] удосужился за время больше месяца посетить позицию всего три раза, т. е. до сих пор ее не обошел и, значит, не знает (на обход позиции надо не менее недели). Из трех раз два раза был потому, что раз приезжали два англичанина, а в другой раз какой-то японец (не Куроки). Опять-таки, из трех раз только один раз (с японцем) доходил до окопов (остальные разы был в полковых штабах) и притом со скандалом. Какой-то ехидный непр[иятельский] снаряд разорвался в полуверсте, где находился начальник дивизии, но это произвело удивительный эффект: Эр[делли] упал на землю, а потом по ходам сообщения бросился наутек назад; на лице японца заметили слабо замаскированное недоумение. Конечно, это самое худшее, что обнаружил Эр[делли], и грустно то, что это заметили люди и начали об этом говорить (ты об этом не распространяй, поделись, разве, с Сергеем Ивановичем). Подметили, напр[имер], еще, что когда готовится операция, Эр[делли] – сам не свой: бегает на комнате (а операция еще только в будущем), созывает командиров полков (из-за 8–12 верст), держит их по целым часам (говорит то со всеми, то поодиночке), а когда, наконец, выпускает, на лицах командиров видят и улыбку, и недоумение… Мне страшно жалко мою славную и родную дивизию, и одно меня только утешает, что мне все очерчено слишком в грустных красках и что в будущем все направится к лучшему… м[ожет] б[ыть], все это только первые неудачные шаги. Про мою Георгиевскую шашку мне пишут, что она прибыла в дивизию, но что ждут Полтанова, председателя комитета, который должен решить вопрос; позднее в письме есть приписка, что Полтанов прибыл и что офицер с шашкой скоро ко мне выйдет… это меня страшно интересует, и я, как малое дитя, не дождусь своей боевой «Елки». Кажется, о 64-й дивизии все. Лошади пришли сюда в порядке и расположены хорошо, а с уходом ген[ерала] Щедрина будут расположены еще лучше.

Ужок почти уже с Героя и в хорошем состоянии, а Галя – форменная красавица; она сейчас на девятом месяце (пошел уже десятый), сытая, красивая, с успокоенными нервами, очень осторожная (прыжков и игры себе не позволяет) и углубленная; очевидно, будущий сынок или дочка дает о себе знать дыханьем и движениями, и Галя это чувствует и часто к этому прислушивается. К Ужку Галя не только холодна, но даже порою жестока (тот – непоседа и никому не дает покою, а Галя боится за свое утробное детище), и у Ужка есть несколько хороших следов от материнских зубов.

Вся наша компания – я, Осип, Передирий и Старик – полна интереса и тревог за Галю, которая является постоянной темой для наших переговоров… это очень смешно и напоминает предродовые дни в каком-либо богатом доме, куда настраивает почти каждый день (черт его знает, зачем, кроме набивания кармана) свои лыжи доктор-акушер, живет, объедаясь, капризничая, а иногда и вылавливая свободного барина, акушерка, бегают взапуски за лекарствами или «вкусными», по прихоти барыни, вещами люди… и говорят все без умолку всё на ту же тему, то щупая живот у барыни (ближе к одному боку, где сердце ребенка или выдвигается его ножка или ручка), то осматривая ее особыми – тревожными или любопытными – глазами. У нас, конечно, некоторых ролей не хватает; нет, напр[имер], мужа Гали, у которого вскоре после проявленной им безумной страсти отрезали некоторую принадлежность и др.

О деле совсем забыл: в моем корпусе свободна вакансия штаб-офицера Ген[ерального] штаба, об этом я уже говорил во фронте, прося назначить на нее (в случае получения мною штаба 12-й корпуса, что теперь уже и совершилось) Сергея Ивановича; просил г[енерал]-м[айора] Раттеля, помощника генер[ал]-квартирмейстера, и он мою просьбу записал в памятную книжку. Хорошо было бы, если бы Серг[ей] Иванович со своей стороны протелеграфировал о том же в Ставку подполковнику Киященко или – лучше всего – сам сейчас бы выехал в Ставку. Я об этом не телеграфировал, так как телеграммы идут целую неделю, а во фронте ген[ерал] Раттель обещал мне довольно положительно.

С дороги я писал тебе два письма и одну телеграмму (от 14.I), в которой указывал мой новый адрес; если ты ее получила сегодня или вчера, то через неделю я надеюсь начать получать твои письма. Игнат их привез мне из Брязы 11, из них 2 письма и 9 открыток… некоторые из них довольно теплые; письма я тебе пересылаю с Осипом. Ему я устраиваю к тебе командировку, и он может пробыть, сколько угодно, хотя особенно ты его все-таки не задерживай, особенно, когда начнется весна, так как иначе он совершенно отылится и набалуется. Впрочем, все это будет в будущем виднее, и мы успеем об этом с тобою списаться. Сейчас еду с визитом к начальникам дивизий и пока перестаю писать. О проводах в этом приезде вспоминаю с особенным удовольствием: твоя фигурка с быстрыми шагами вперед и бодрое лицо стоят в моих глазах, как живые… жене русского самурая так и надлежит себя вести в минуты прощанья с мужем, идущим на войну: лицо веселое, ни одной грустной гримасы, ни одной лишней легковесной и ненужной слезинки… Порадовал меня и Генюша, который сумел, во имя долга или сознаваемой им обязанности, заглушить свое сильное желание ехать на вокзал… мне в душе было его страшно жаль, но что же делать? Сколько раз ему придется в жизни видеть и неудовлетворенными, и даже разрушенными свои крупные надежды и сильные желания? Такова уж ткань жизни каждого из нас, и готовиться к этим испытаниям необходимо с раннего детства…