Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Я, женушка, отвлекся описанием моей узкой интимной жизни, но и она на суровом, часто сухом фоне войны имеет свою привлекательность. Из моей работы тебе мне сообщить нечего – все это слишком специально, чтобы остановить твое внимание. Мечтаю я сейчас очень мало – не о чем, да и штабная работа не создает тех поэтических толчков, как жизнь строевая или боевая, которая и настраивает, и тревожит воображение, и несет думы далеко от грешной земли. До сих пор шашка моя не пришла, о Георгии ничего не слышно, и от тебя нет писем… словом, я пока обездолен до крайности.

Я забыл тебе написать, что в Ставке видел твоего приятеля Василия Игнатьевича, и он мне указал первые мои шаги. Как-то раньше я к нему не присматривался, – он очень красив, а главное – мил, куда красивее того, кто замещает теперь его в Главном штабе. О тебе он хорошо говорил, но в его характеристике интересен один оттенок: он подчеркивает твою терпеливость и способность подчас очень долго ждать результатов: сидит себе и ждет… И я могу себе представить мою маленькую женушку, сидящей глубоко в кресле и без конца глазеющей на толпу, которая возится перед нею, отражая целый калейдоскоп слез, любопытства, досады, нервов, наивности, упрямства и т. п. Это так может заинтересовать, что не заметишь, как пролетят часы.

У нас в штабе полковник Плен, который хорошо знает Сергея Ив[ановича], Ольгу Анатольевну, ее мачеху и т. п. […] Надеюсь, что письма мои теперь будут приходить к тебе значительно скорее, чем раньше, так как контора у нас под рукою, что сохраняет 2–3 дня; так же будет отчасти и с твоими письмами. Несмотря на большую работу, дневник мой я веду аккуратно, занося в него новые впечатления от новой работы.

Давай, моя радость и моя единственная, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, Каю. А.

Дорогая моя грустная женушка!

Вчера в первый раз получил, наконец, от тебя два письма – одно за 7–17.I на 28 страницах и другое от 19.I. В первом ты грустна, нервничаешь и критикуешь все нещадно. Ты, моя родная, находишь, что Господь Бог ошибся и создал мир не таким, как его бы надлежало: зачем не живут только добрые, честные и воздержанные люди, а есть лгуны, обманщики, притворщики, развратные; почему не ограничиться голубем, коровой, лошадью или пчелою, и зачем создавать вошь, крапиву, колючку, сороконожку, мух и т. д. Может быть, ты и права, но как поняли бы люди тогда добро или правду, их красоту и ценность, если бы это не оттенялось безобразием и несчастьем порока или лжи; кто преклонился бы перед величием труда пчелы, перед преданностью собаки, если бы их не подчеркивали и оттеняли бездеятельность трутня или лукавство волка… Думай над этим, моя милая женушка, и избегай осуждать то, что не нами сделано и не нами будет судимо. И что тебе до них всех – этих бедных, грязных, лживых и развратных людишек, которые, может быть, тем только и интересны, что в глубине глубин они несчастны. И не говорит ли в тебе высокомерие правильной и воздержанной женщины, верной жены и трудолюбивой матери, которая в глубине гордости смотрит с пренебрежением на слабых и грешных, которые не постятся, не дают десятую часть, блудят… не таковы, как ты. А тогда оставь их в покое и замыкайся в самодовольном одиночестве. Я тебе, женка, пишу мои первые впечатления, вынесенные из беглого пробега твоих писем вчера и более внимательного сегодня. В конце концов, может быть, твоя критика всего и людей – дело преходящее и случайное, а корень – твой возлюбленный супруг и только что прожитые с ним 17 дней. Они могли оставить в тебе осадок или досады, или горечи, а раз создалось такое настроение, то не важно и случайно, на ком и как оно выливается: на людях ли грешного мира, которые живут дурно, на приятеле ли мужа, виноватом в том, что жена его распутничает, на посылках ли мужу, оказывающихся теперь почему-то «глупыми и неинтересными» и т. д.

Сейчас у меня был Новик, с которым полчаса я говорил о разных вещах и который упросил меня прибыть завтра к ним в полк – провести вместе время и пообедать; я это и сделаю, если не буду слишком занят. Нового Новик ничего мне не передал, но перебил ход моих мыслей и настроений. Я не пойму, почему ты вдруг остановилась на мысли, что Ол[ьга] Ан[атольевна] не плохой человек и что в ее поведении больше виновен Серг[ей] Иван[ович]? С последним она стала жить, вероятно, еще оставаясь женою первого мужа, это раз. Вышедши за Сер[гея] Иван[овича], она скоро зажила с каким-то чиновником, это два. После чиновника сошлась с товарищем по полку С[ергея] Ив[ановича] (это три), чухонцем, который был убит и которого она, может быть, оплакивала бы и по сие время, если бы не сошлась с остроумным «солдатом его Им[ператорского] Величества», это четыре. Но этого мало, во всем этом поведении она взяла столь цинично-откровенную и эгоистическую точку зрения, что обо всем бесцеремонно делится с Серг[еем] Иван[овичем], вырабатывая в нем сочувствующего слушателя, и придумала ряд мотивов – психологически-физиологического характера, до учащения «гостей» включительно, которые оправдывают и почти делают неизбежным ее милое поведение. И в чем виноват тут Серг[ей] Иванович? В том, что в первый раз ее соблазнил? Но он ведь искупил свой грех, женившись на ней. Или в том, что той или другой сестре напишет иногда милые стишки? Конечно, нехорошо, но не настолько, чтобы давать право супруге пилить нещадно, острить, поддевать и делать сцены своему мужу, с одной стороны, и менять любовников, как грязное белье, с другой. Мож[ет] быть, Серг[ей] Ив[анович] должен был бы ее перевоспитать? Но она старше его, в 10 раз больше видала виды, дочь – мож[ет] быть, точная [копия] – своего беспутного отца… в силах ли был Серг[ей] Ив[анович] ввести в надежное русло такую капризную и давно идущую определенным ходом баржу?

Я теперь много занят, и только с 17 до 19 часов я несколько свободен, и тогда я, закутавшись в башлык, иду гулять, выбирая наиболее безлюдные улицы. Сейчас у нас очень холодно, но вечером утихает ветер, под ногами мило хрустит сухой снег и так приветливо тухнет на западе багровая заря. Я хожу тихим шагом, и в голове моей нервным клубком развертываются думы – то больные, отравленные какою-то горечью, то тихие и радостные, обвеянные ласкою добрых воспоминаний. У одного угла дорог мое внимание привлекает мальчик лет 7–8, который руками держится за уши, а ногами толкает какой-то кусок дерева; это оказался обрубок колеса, заменяющий ребенку футбольный мяч. Мальчик погружен в игру и не замечает меня. У него и всего-то остался для игры разве этот обрубок колеса, а он так хочет играть! И думаю я, как счастлив и как несчастен он в одно и то же время, что не замечает тех грозных явлений, которые бушуют вокруг него; счастлив потому, что иначе они убили бы его, задушив его юное восприятие и огадив его первые робкие думы, несчастлив потому, что мимо него плывут мировые события, а он смотрит на них случайным взором непонимающего животного. Он прокатил кусок дальше, идя [в]плотную мимо меня и не заметив ни моей застывшей позы, ни моего грустного взора. Я пошел дальше.