Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Давай, моя ненаглядная женка, твои глазки-губки и наших малышей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

P. S. Целуй папу, маму, Каю. Что Кирилл вновь заходил в школу, это неплохо.

Дорогая моя женушка!

Вырываю кусочек времени, чтобы побеседовать с тобою. Игнат утром посетил Передирия со стариком и застал последнего сияющим. Он любит Игната и делится с ним своими переживаниями. «Только что, брат, из бани, – хвалится старик, – довелось-таки мне в ней побывать… знатно». «Это за всю войну-то в первый раз?» Игнат говорит с негодующей интонацией: он сам со мною ходит почти каждую неделю. «Нет, – возражает старик, – сроду, милашка, сроду… раньше никогда не был». Выходит, старик удосужился прожить 50 лет и 3 февр[аля] 1917 года в первый раз сподобился банного крещения… Мы с Игнатом смеемся, а потом я это рассказываю другим и вызываю большой смех.

Теперь, когда я начинаю периодически посещать окопы, дела у меня становится еще больше. Обыкновенно я выезжаю на позиции в 7 часов утра (в 6 – встаю), а возвращаюсь к 19 часам, иначе ничего нельзя ни посмотреть, ни обойти. Зато на другой день раздраженная и накопившаяся бумага прет, как река в половодье, и я отбиваюсь от нее и руками, и ногами. Таков день сегодня, так как вчера я был на позициях. Но этот-то день я провел в свое удовольствие. На востоке (конечно, это только и может быть на востоке) выползает багровое солнце, в воздухе тихо и морозно, снег хрустит под ногами… Я, корпусный инженер и увязавшийся с нами сотрудник одной военной газеты (он был со мною в окопах и 3 февраля, был в конце концов в страшном восторге, как «уцелевший человек», своего рода воскресший Лазарь) идем пешком в окопы, смеемся, шутим. В окопах я беседую с батал[ьонными] и ротными командирами, журю, учу, советую, советуюсь… словом, наслаждаюсь теми предбоевыми впечатлениями, которые так сладостны боевым людям и которых люди, проливающие чернила, не поймут вовеки. Из передовых окопов я сую нос к секретам, причем мои компаньоны идут за мною не всегда, и здесь в бинокль мне приходится видеть, как в 150–200 [шагах?] предо мною, в таком же окопе, как наш, бродит от одного края до другого замерзший противник…

С ротными командирами – чаще всего детьми лет 22–23 – я говорю без конца и нарочно навожу темы так, что сотруднику ярче и трогательнее обрисовывается великая и самоотверженная работа этих боевых тружеников. И я достигаю своей цели, так как в перерывы он не один раз высказывает мне свои восторги и свои налетевшие думы красивым звучным языком литературного работника. «Заметьте разницу, – твержу я ему, – ваши тыловые господа становятся вне себя, если он не доспит 2–3 часов, если не получит любимого им 2-го или 3-го блюда, если министром назначат не того человека, которого он наметил, а эти окопные люди в наиболее счастливое для них (в смысле безопасности) и спокойное время не спят все ночи подряд – неделю, месяц, два месяца – и не раздеваясь целые сутки… это их счастливая норма, от которой идут разных ступеней «неудачи»: легкое ранение, тяжкое, уродство на всю жизнь, смерть… и все же они ровны, спокойны и веселы, они бодры духом, и с их уст не слетает никакой кислой фразы. Бог-хранитель да здоровая боевая приподнятость берегут в норме их душу и тело. И разве вы хоть от одного из них слышали о его риске, большом подвиге, лишениях? Нет, они вам говорят о «деле», которое удалось или которое не удалось; […] с сибиряками, напр[имер], всякое «дело» обеспечено… и только: скромно и деловито. Делая великое дело, они горды душой, и им не нужно ни ваше одобрение, ни даже одобрение того страшного жупела, перед которым ползает весь тыл, и только окопный человек держит горделиво свою голову; я разумею общественное мнение». И по лицу своего спутника я вижу, что он весь затронут и взволнован, что он переживает в эти минуты так много, что ему хватит на несколько дней… «Одно слово «окоп», – говорит он мне тихо и проникновенно, – наполняет мою душу благоговением; я всякое осуждающее или насмешливое слово по адресу окопных людей не могу иначе считать, как святотатством».

От тебя давно уже нет писем; сегодня пришла очевидно запоздалая открытка от 22 января. Хотя я тотчас же выслал Осипу разрешение вступить во второй брак, но очень боюсь, что до Масленицы она не успеет дойти, и нашим «молодым» придется еще потомиться 7–8 недель. А это такой срок, что при новой психологической обстановке, особенно для Осипа, они могут и разойтись.

До сих пор моей комнатке не хватало картин, но вчера я сумел привезти две: одну маленькую – вид деревни и другую порядочную – довольно хорошую копию с картины Верещагина «Наполеон в Кремле во время пожара». Немного это – две картины, но они придали комнате очень много красоты и уюта. Буду в этом направлении еще работать, постараюсь достать какую-либо статуэтку.

Я уже тебе писал, что мысль твоя вновь посылать Кирилочку в школу мне нравится: это даст ему товарищей, общество и поставит его в более определенные рамки ответственности; с матерью какая уж это наука; да и тебе свободнее. Примирившаяся и вновь смеющаяся пара Сережа с Надей меня уже ни удивляет, ни волнует. Я менее чем кто бы то ни было признаю в брачных или предбрачных отношениях нервоз, волненья по догадкам или потере терпения, вечно дергающуюся плоскость отношений… это не брак или подготовка к нему, а просто сожительство или предварительная репетиция такового.

Прочитал Льва Жданова «Последний фаворит» (Екатерина II и Зубов). Написано занимательно, но мой помощник – Влад[имир] Конст[антинович] Гершельман – хороший историк – нашел много в повести исторических неточностей и меня значительно расхолодил, а неточности подчас очень забавны. Давай, моя радость и славная женушка, твои глазки и губки, а также наших цыплят, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, Каю. А.

Дорогая моя женушка!

Это письмо тебе передаст Леон Александрович Эйсмонд, заведующий в моем штабе автомобильной частью. Он берется тебе доставить также пуд сахару, 2 пуда крупчатки и полпуда масла (1/4 пуда – хорошего и 1/4 пуда – соленого). Я не имел в виду посылать масло, но меня уговорили, имея в виду его дороговизну в Петрограде. Я уступил, хотя и не совсем собою доволен: масло вы найдете, правда дорогонько, а мне хочется вам доставить то, что вам не достает. Леон Алекс[андрович] расскажет тебе про мое житье-бытье. Хотя я с ним дела имею мало; но он достаточно наблюдателен и жизнен, чтобы вполне удовлетворить твое любопытство. Вчера только я написал тебе полное (т. е. в два листа) письмо и теперь могу написать чуточку.