Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Целуй папу, маму, Каю. А.

Дорогая женушка!

Ты обвенчала Осипа с Таней, а нас с Игнатом все-таки винишь… в неприсылке разрешения, без которого вы все же сумели обойтись. Мы с Игнатом держим совет и приходим к выводу, что мы не виноваты. Конечно, мы признаем, что до 5 февраля нашей главной и священной обязанностью было окрутить две гениальности – Татьянку с Осипом, и мы в этом направлении старались, но у нас оказались и другие заботы: Игнат должен чистить комнату, топить печь (2 раза), давать мне чай, стлать постель, давать мне умываться, мыть белье, резать ногти, мыть мне ноги и т. д., да и у меня находятся занятия; вот почему главная наша обязанность – окрутить – нами не была исполнена. Что касается до другого твоего вопроса, относящегося только ко мне одному, то тут ты совершенно права: Сер[гей] Иван[ович] имел на меня влияние, и очень пагубное. Я теперь, когда его нет и когда я свободен от его губительных чар, чувствую это живо, и чувствую, как с каждым днем я становлюсь чище и лучше. Сестер милосердия кругом, напр[имер], хоть пруд пруди, а мне – ни по чем, наплевать; не то чтобы за ними начать ухаживать, сижу себе скромно и работаю. Если случаем поду ет ветром от Петрограда и потянет оттуда духом Серг[ея] Иван[овича], замечаю, налетают и мысли нехорошие… ну, я Иисусову молитву раза два или Сапетую [ «Всепетую Богородицу…»], и ничего нет… работаю себе да на женушку посматриваю.

Позавчера получил от Вас[илия] Вас[ильевича] Лихачева письмо, которое тебе и пересылаю. Из него ты увидишь, что на белом свете я не без друзей и что есть сердца, которые за меня бьются теплым темпом. Посыльный – конно-ординарец Перекопского полка – с места собрал вокруг себя слушателей и начал рассказывать, как я у них был в окопах, как водил роты в атаку и т. д. Ни из его слов, ни из письма В[асилия] В[асильевича] нельзя понять, как теперь у них там идут дела и что из себя представляет г. «бабник». У перекопцев недели две тому назад было лихое дело, и я их тотчас же поздравил телеграммой, о которой и говорит В[асилий] В[асильевич] в начале своего письма. Вчера я целый день провел на позиции и закончил свой обход, этим самым я прошел передовые окопы корпуса от его левого фланга до правого, совершив много верст и употребив на это четыре дня. Я вправе теперь сказать, что позицию корпуса и таковую противника, лежащего против нас, знаю как свои пять пальцев и могу вызвать в своем воображении по первому импульсу любой уголок, любую площадку. Вчера погода мне благоприятствовала, и особенно было хорошо, когда около 16–17 часов, окончив обход передовых окопов, я перешел в тыл на один из наблюдательных пунктов и оттуда стал осматривать позицию вообще, укладывая в одно целое сумму пережитых – больших и малых, но частных – восприятий. Вечерело, становилось холоднее, противник крыл снарядами два места – одно левее, другое правее меня и впереди, очевидно делая проверку или разгоняя накопившийся люд, где-то далеко позади окопов трещал иногда пулемет – по-видимому, производилась практическая стрельба, а вблизи меня кто-то рубил дерево. Мой проводник Андрейчук сидел с моей палочкой недалеко от меня и в его спокойно-вялом тоне я прочел вопрос: «Что ты все там смотришь то в трубу, то на «плант»; шел бы обедать к командиру полка, который тебя ждет уже много часов». Но мне прямо не хотелось оторваться, так красива и широка была предо мною панорама наших и неприятельских позиций, так тихо было кругом, так мил был еще голый лес и так ласково катилось солнышко к своему западному краю. Чай пил я у одного батальонного командира, георг[иевского] кавалера и очень разговорчивого человека. Он так увлекся разговорами, что решительно ничего не ел (у него была пора обедать), а когда я настаивал, он с некоторой застенчивостью уверял меня, что у него катар и что ему нельзя много есть. Когда я уходил из окопов, он никак не хотел меня покинуть и еще провожал версты две от окопов вглубь, продолжая излагать свои мысли. Он мне немало сообщил интересного; из его выводов некоторые меня поразили особенно тем, что они поразительно совпадали с моими. Напр[имер], его мысль, что дисциплина – дело огромное, но не все; она дает повиновение, исполнительность, энергию, точность, но она не в силах одна привить нужное настроение… эту мысль он иллюстрировал не хитро, но очень убедительно.

От тебя идут всё открытки, и никак не пойму, почему тебе некогда; как будто ты никуда не ходишь и вместе с мальчишками мерзнешь у себя дома. Может быть, очень тебя забрали «молодые», сначала своим нервозом, а потом – своим весельем. До сих пор ты меня не уведомила о «гостях» и прочем; а также не написала, каков оказался итог в банке по завершению минувшего финансового года. Что-то также замолкло с нашими итальянскими наградами. Сегодня получил от Серг[ея] Ив[ановича] телеграмму: «Мною возбуждено ходатайство перед штабом фронта о назначении меня к Вам прошу об этом протелеграфировать генералу Раттелю выезжаю через три дня Соллогуб». Я тотчас же телеграфировал Раттелю, прося поддержать ходатайство Серг[ея] Ив[ановича]. Я боюсь, что все это сделано слишком поздно и может не выгореть, а было бы не худо: я здесь один среди новых и чужих мне людей, и не всем и не все мои порядки могут прийтись по сердцу, а Серг[ей] Иван[ович] – свой человек, и он уже во всяком случае возьмет мою сторону. О моей командировке также пока нет ни слуху, ни духу.

Генюрочке все никак не соберусь написать, но напишу обязательно; так ему и скажи. Пока все, много дел. Последняя открытка твоя от 8.II, и вообще письма от тебя приходят на 9-й день… думал, будет скорее.

Давай, моя голубка славная, твои губки и глазки, а также наших малых цыплят, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму и Каю. А.

Дорогая моя женушка!

Пишу тебе наскоро из нашей корпусной почтовой конторы, куда я приехал, чтобы с начальником обсудить некоторые вопросы. Пролетел 16 вер[ст] на автомобиле минут 20–25, лицо охватило морозом, и я разом отошел от своей сидячей жизни. Посылаю Осипу «Удостоверение № 2156». Чувствую себя неплохо, но слишком занят, так что не могу даже позволять себе прогулки, которые раньше делал ежедневно. Игнат тщетно напоминает мне о них каждый раз. От тебя, кроме последней открытки от 8.II, ничего не получал; от Осипа получил вчера целую Иеримиаду от 11.II (значит, нет трех твоих писем 9–11 февраля), которая мне ясно обрисовала его протекшие испытания; и на каждой из его грустных страниц, как венец тревог, стоит вывеска «Татьяна Ефанова». Да, Татьяна из Проскуряко[во]й стала Ефановой, но Осип-то остался все тем же Ефановым, за которым первая его супруга гонялась не то с револьвером, не то с поленом. Генюрка меня очень тронул своими двумя письмами. Целуй его крепче. Спешу. Давай твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.