Следствие не закончено - Юрий Лаптев

Разобраться — так ничего необычного не сказал Дерюгину полковник. Больше того: двум присутствовавшим в комнате политотдельцам уже много раз приходилось выслушивать подобные слова. Но одно дело — при сем присутствовать и выслушивать со стороны, и совсем, совсем другое, когда слова «Самое высокое звание на земле!» касаются непосредственно тебя и ответили, может быть, самым чистым и сокровенным твоим помыслам.

Так что не было ничего удивительного в том, что этот и без того блестящий и звенящий капелью денек наступающей бурно, в ногу с советскими войсками весны сержанта Дерюгина просто ослепил своей солнечностью.

И даже неказистая галка, одиноко восседающая на самой макушке небольшой взъерошенной сосенки, сейчас показалась Ивану Григорьевичу чуть ли не жар-птицей.

Глядел бы да радовался!

— Почему не приветствуете, сержант? — окликнул Дерюгина проходящий мимо начштаба полка.

— Виноват, товарищ капитан!

— Наличный состав ворон никак не сосчитаете?

— Виноват… Партийный билет мне сегодня вручили… — Дерюгин торопясь сунул руку за борт дубленки и достал красную книжечку.

— А-а… Понятно. — Сухое, бровастое лицо капитана подобрело. — В таком случае разрешите поздравить вас, товарищ Дерюгин. Как говорится, от всей души!

Капитан подошел к сержанту и, с трудом стянув с правой руки тугую кожаную перчатку, крепко пожал руку Дерюгину.

Потом поздравляли — шумно, сердечно, с охлопыванием — друзья-товарищи, воздушные стрелки и технари. А «обмыть идеологически оперившегося Ванька́», как выразился все тот же Яшка Туликов — эх, и язык занозистый был у парня! — ребята сговорились ночью, сразу после возвращения с боевого задания.

И вот…

Нет веселого баламута Яшки Туликова! И Горбань погиб — неторопливый, старательный хлопец с Черниговщины. А другие друзья по эскадрилье, может быть, и поднимут стаканчик за Дерюгина — наверняка поднимут! — но только уже не с поздравлением, а с пожеланием, как в комсомольской песне, — «Если смерти, то мгновенной…».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночь. Тишина — сырая, стылая. Овраг, заросший но склонам неряшливым кустарником. Внизу беспокойно шумит мутный ноток сбегающих с полей подснежных вод, а вверху на холодном небе слеповато помаргивают звезды. Неприютно-чужой стала для Ванюшки Дерюгина вот эта земля, похожая на родную, тульскую. А тут еще мысли угнетающие: Дерюгин никак не мог сообразить, почему он поторопился покинуть самолет. Испугался пожара?.. Но ведь корабль еще не потерял управления, и Буштуев, стремясь уйти подальше из опасной зоны, вел его со скольжением влево, сбивая пламя и не давая пожару распространиться на центроплан. Да, можно было подождать еще минуток десять, всё приземлился бы поближе к дому. А может быть, и через линию фронта перетянул бы бомбардировщик; были и такие случаи…

«Эх, Иван, Иван, смалодушничал! А еще…»

Дерюгин даже содрогнулся, настолько испугала его впервые пришедшая в голову мысль: «Партбилет!..» Ведь он обязан был сдать его перед вылетом замполиту или старшине. Не знал?.. Знал! Не раз, а много раз всему летному составу эскадрильи зачитывали приказ, категорически запрещающий при полетах на территорию противника иметь при себе военные, партийные и комсомольские документы. А на политзанятиях приводили и примеры — к чему может привести такая оплошность. И начальник политотдела сегодня… «Пуще глазу, говорит, береги!»

Сержанта охватило горестное оцепенение. Трудно сказать, сколько времени просидел он на склоне оврага, ссутулившись и прижав правую руку к тому месту, где под летным комбинезоном и меховой безрукавкой, в кармане старенькой гимнастерки, зашпиленном для верности булавкой, пока что сохранялся его партбилет.

Конечно, и в дальнейшем этот документ в чужие руки не попадет — что бы ни случилось! Но…

Дерюгин зябко передернул плечами, огляделся, прислушался.

Издалека донесся собачий лай; сначала встревоженно затявкала, по-видимому, мелкая и вздорная собачонка, затем лениво и басовито отозвалась другая.

Починок Скорбящино, вблизи которого приземлился воздушный стрелок Иван Дерюгин, расположился на взгорье, которое крутой излучиной обегала река Красавка. Правда, Красавку можно было назвать рекой только в весеннюю пору, когда талые воды заполняли старицу до краев, а если зима задавалась снежная, а потайка дружная, то и по всей левобережной низине речка разливалась. Но уже в середине лета русло Красавки в этих местах превращалось в глубокий овраг, по дну которого тянулись камышистые болотца, кое-где поблескивали бочажки да струился журчливый ручей. И даже в Надюшкином омуте против починка летом барахтались только ребятишки да утиные выводки.

А ведь было время — лет примерно девяносто тому назад, — когда возвращавшаяся из города пароконная упряжка графини Горяниной целиком ухнула под не окрепший еще лед реки. Правда, сама-то помещица чудом спаслась, но добрые кони, кучер, кормилица и младенец Надежда погибли в ледяной воде.

С тех пор эта излучина реки и зовется по имени помещичьей дочки Надюшкиным омутом. А починок возник позднее, вокруг небольшой часовни, срубленной крепостными плотниками из массивных дубовых бревен. Отсюда и название Скорбящино; оно пошло от образа старинного письма «Всем скорбящим радости», который безутешная мать-помещица, сопровождаемая всей губернской знатью и духовенством, собственноручно пронесла семнадцать верст и водворила на уготовленном иконе месте в часовне.

Все кругом изменилось неузнаваемо; и река, и окрестные села, и местность, некогда глухая, лесистая, а уж про людей — и говорить нечего. И только почерневшая, полувросшая в землю часовенка да названия Скорбящино и Надюшкин омут живут, ничего не воскрешая в памяти новых поколений.

Уже занимался рассвет, когда сержант Дерюгин, продрогший и обессиленный после трудного полета, изнуряющих мыслей и длительного блуждания по грязи и талому снегу вокруг затаившейся деревушки — а вдруг напорешься на немцев! — подобрался огородом к самой неказистой избе. Постоял минутку, неспокойно дыша, затем, решившись, стукнул несколько раз в окошко, занавешенное изнутри кисейной занавеской.

Хозяева отозвались не сразу. Зато сразу же из-за угла избы выскочила собака — худой, клочковатый, вислоухий пес неопределенной, с уклоном в охотничью, породы. Некоторое время пес рассматривал Дерюгина, склонив набок голову, молча и недоуменно. Затем, видимо сообразив что-то своим собачьим умом, поджал хвост, вскинул морду и залился хрипловатым спросонья лаем.

— Ну, чего ты орешь, дурья голова! Неужто совести в тебе нет, — забормотал сержант, испуганно огляделся и снова, уже решительнее, постучал в окошко.

Через полчаса Иван Дерюгин сидел на самодельном табурете, плотно прижав лопатки к никогда не остывающей русской печи, ежась и подергиваясь от выходящего изнутри холода, и вел околичный разговор с хозяином избы, немолодым, очень худым и угрюмым по виду крестьянином.

— Как живем, спрашиваешь? Да обыкновенно: хлеб дома жуем, а работать в колхоз идем.

— А разве его не ликвидировали, колхоз-то ваш? — удивленно спросил Дерюгин.

— Кто?

— Ну… немцы.

— А на черта он им сдался… — Хозяин не спеша достал с полки жестяную коробку с табаком, обрывок газеты. — Разобраться, так по нынешнему времени у нашего хозяйства только название красивое осталось… Завертывай.

— Спасибочки. Некурящий.

— Оно и по облику видать, что не кашляешь. Ну, а у вас как?

— Где?

— Ну… там.

Этот пустячный разговор двух Иванов — сержанта Ивана Григорьевича Дерюгина и колхозника Ивана Васильевича Горюшкова прервала дочь хозяина, щепавшая около печи лучину на растопку.

— Даже смотреть на вас, мужики, противно! — заговорила девушка, переводя взгляд темных с дичинкой глаз с отца на гостя. — Встретились в кои-то веки, а нет того чтобы серьезно поговорить, и вот обхаживают друг друга, как два трепаных кочета!

— А ты, Катька, помолчи! Время-то знаешь какое, — полушутя-полусердито отозвался отец.

— Знаю!.. И что за кавалер погостить к нам пришел с утра пораньше — вижу! Комсомолец небось?

— А как же… То есть в настоящий момент уже не состою…

— Силен!.. Мой залеточка хороший — был блондином, стал брюнет! На одной ноге калоша, на другой калоши нет! — Катька неподходяще весело и обидно для сержанта расхохоталась. — Неужто и нас с папашей боишься, воин?

— Но, но! — Дерюгин впервые прямо взглянул в лицо девушке; хотел поставить пересмешницу на место, но передумал почему-то.

Может быть, потому, что ни унизительное, полуголодное существование, ни тоска по двум братьям, отгороженным от Кати Горюшковой линией фронта, не лишили ее осунувшееся лицо привлекательности.