Следствие не закончено - Юрий Лаптев

Еще постоял Петр Андреевич, будто вспоминая что-то, затем шлепнул на стол кепку, сердито смахнул со стула ни в чем не повинного кота и сел.

Долго разглаживал ладонью скатерку.

Потом спросил, ни на кого не глядя:

— Чего надумали?

Анна Васильевна испуганно привстала с кушетки, где сидела рядом с дочерью, хотела что-то сказать, но только горестно всхлипнула.

— Мать!.. Сколько можно, — сердито сказала Ариша.

Еще все помолчали.

— Мы-то надумали, не знаю только, как вы, Петр Андреевич, взглянете, — решительно заговорил наконец Николай. — Никакой свадьбы не будет!

— Понятно… Значит, и вы, Николай Семенович?..

Хотя Скворцов не договорил, все поняли, что он хотел сказать.

— Свадьбы не будет! — вновь, еще тверже повторил Николай. — Поскольку у вас, Петр Андреевич, сейчас только одна забота. Да и наше положение…

— Вот и главное! — плачущим голосом поддакнула Анна Васильевна.

— А чтобы лишних разговоров по совхозу не было, мы с вашей дочерью порешили так: завтра же с утречка катнем в район, и… как было намечено.

— Чего намечено? — Петр Андреевич откачнулся от стола и впервые взглянул в лицо парня, еще по-юношески округленное, со строптиво вздернутым носом и закручивающимся чубиком, придававшим даже в самые ответственные минуты жизни облику Николашки Лобастикова какой-то несерьезный, забияческий вид. Вот и сейчас темные, часто помаргивающие от волнения глаза смотрят из-под насупленных бровей решительно, и правая, прижатая к широкой груди рука стиснута в кулак — ясно, что такой самостоятельный человек не будет языком трепать понапрасну! — а вихор топорщится совсем по-петушиному.

— Не знаю, как другие, я своему слову полный хозяин! Раз договорились мы с Ириной на девятнадцатое число оформиться — точка! Если, конечно, вы с Анной Васильевной не… передумали.

«Не передумали?!»

Николай даже не подозревал, какую долю тяжести сняли с плеч Петра Андреевича эти его слова. Значит, не все люди от него отвернулись. Уж если такой непримиримый комсомолец, как Лобастиков, по-прежнему хочет с ним породниться…

Однако на словах Скворцов этих облегчающих мыслей не выразил. И даже уклончиво ответил Николаю:

— Ладно. Идите пока… А ты, мать, и про корову, видать, забыла.

— И то, и то… — Анна Васильевна суетливо отерла концом фартука заплаканное лицо, без надобности выглянула в окно и, прихватив мимоходом лежавшую на чистой скатерке кепку мужа, устремилась к двери.

Когда Петр Андреевич остался в горнице один, он, грузно опершись о край стола обеими руками, поднялся, постоял минутку, бесцельно потирая одна о другую шершавые ладони. Затем, ступая почему-то на носки, подошел к комоду, стараясь не шуметь, выдвинул ящик и достал оттуда свой партийный билет, заботливо завернутый в чистый носовой платок.

Снова вернулся к столу.

Долго, очень долго рассматривал Скворцов сначала свою фотографию — снят был еще в форме старшины, — потом аккуратную колонку одинаковых цифр: за семь месяцев уплачены взносы по рублю пятьдесят шесть копеек. Подошла пора платить и за август, да вот…

«Пожалуй, не придется…»

Петр Андреевич закрыл заветную книжечку, снова неумело завернул ее в платок и, положив на край стола, крепко прижал к столешнице обеими руками. «Попробуй вырви!»

Потом опустил на руки разлохматившуюся голову…

Может быть, только один человек из всех коммунистов, присутствовавших на бюро райкома, догадывался, что происходит в душе Петра Андреевича. И именно потому, что широколобое, с колючими от небритости, круто очерченными скулами лицо Скворцова казалось еще более отяжелевшим и ничего не выражало, кроме неприязни, учителю Костричкину стало ясно, что человеку, которого он издавна считал своим другом, стоит огромных усилий скрыть свое состояние.

Да и те факты, о которых подробно доложил членам бюро Федор Федорович Коростин: на собрании Скворцов, по существу, не признал своей вины и тут же, на глазах у всех, покупал водку, а на другой день оставил совхоз без воды, — даже эти факты, безусловно усугублявшие вину Петра Андреевича, учитель хотя и осудил, но истолковал по-своему.

После Коростина, закончившего свое выступление такими словами: «Вот почему, товарищи, я считаю, что мы просто-напросто не имеем морального права отменять суровое, но вполне обоснованное решение первичной партийной организации!» — никому из членов бюро не захотелось взять слова. Да и что скажешь? «Заклеймить недостойный поступок»? И так уж заклеймили предостаточно. А взять нарушителя под защиту — для этого действительно нет никаких оснований.

И даже отзывчивый человек, директор совхоза Павел Степанович Раскатов, вызванный на бюро, хотя и сомневался «подспудно» в необходимости такой самой жестокой для коммуниста кары, счел за благо промолчать: «Времена наступают строгие, еще пришьют либерализм…»

И только председатель райсовета Антон Петрович Шарабанников — мужчина грузный и неподатливый, из тех, что любят резать в глаза правду-матку, — сказал твердо, словно обухом отстукал:

— Все ясно, и незачем попусту языком трепать. Пусть каждый знает: умел напаскудить, будь любезен и отвечать полной мерой! Вот так. Предлагаю заслушать Скворцова и… Мать честная, уже пятый час заседаем!..

— Нет, подождите, Антон Петрович, — запинаясь от волнения, сказал учитель Костричкин. — Уж если мы больше двух часов так горячо обсуждали деятельность ремонтных мастерских, то… Я понимаю, что все устали и накурено здесь невозможно, но, поскольку речь зашла о судьбе нашего товарища, торопиться неуместно.

— Правильно! Правильно! — как-то неподходяще обрадованно поддержала Костричкина проводившая бюро Наталья Николаевна Максимова — женщина еще по-девичьи круглолицая и румяная, недавно выдвинутая в секретари райкома «в порядке художественной самодеятельности», как не без зависти пошутил один из крайгородских ветеранов партийной работы. — Давайте попросим Петра Ананьевича высказать свои соображения поподробнее.

— Тем более товарищ Костричкин, насколько мне известно, частенько встречался со Скворцовым! — Коростин выдержал многозначительную паузу и закончил уже совсем иным тоном: — Только, ради всего святого, Петр Ананьевич, не подумайте, что я хочу бросить на ваши слова… ну, какую-то тень, что ли.

— Знаете что, товарищ Коростин, — ничуть не смутившись и даже, наоборот, обретая уверенность, заговорил учитель, — если вы и вознамерились заранее опорочить мои слова, из этого ничего не выйдет. Начнем с того, что шесть человек из присутствующих в этой комнате — мои бывшие ученики. И вы в том числе. Так что и вам должно быть известно, что я нигде и никогда не выступал против своей совести. Никогда и нигде!

— Позвольте. При чем тут ваша совесть? — недоуменно озираясь, воскликнул Коростин.

— Разве ни при чем?

Костричкин, сидевший до этого у раскрытого окна, неторопливо прошел к секретарскому столу и встал рядом с Максимовой.

— Ведь вы, Федор Федорович, сказали сущую правду: да, я действительно часто встречался со Скворцовым. Больше того, много лет я считал Петра Андреевича своим другом. Именно поэтому я вряд ли смогу простить ему столь неприглядный поступок. Такое не забывается… Но думаю, что ни у кого из нас не поднимется рука, чтобы вычеркнуть из партийной биографии бывшего фронтовика и кавалера ордена Славы Петра Скворцова такие слова: «Если мне суждено погибнуть, прошу товарищей считать меня коммунистом посмертно. А если останусь в живых, обязуюсь помогать моей партии чем смогу…» В том бою Петр Скворцов был тяжело ранен…

Здесь Костричкину пришлось сделать в своей речи небольшую паузу, потому что из груди Петра Андреевича, неожиданно даже для него самого, вырвался сначала стон — глухой и хриплый, похожий на рычание, а затем два слова:

— Да… страшно.

И сразу всем стало не по себе.

А Наталья Николаевна Максимова низко склонилась к столу, очевидно, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы. И только на лице учителя не отразилось никакого волнения. Да и в словах тоже.

— Отрадно, что наш товарищ Скворцов наконец полностью осознал свою вину. Отрадно, потому что до сих пор ему — да и не только ему! — казалось, что его поступок — это… ну, незначительное стяжательство, что ли, обычного, так сказать, бытового порядка. Ведь у нас как частенько рассуждают: «Авось не обеднеет советская власть, если я отколупну от совхозного или колхозного пирога кусочек!..» И вот в таком, мягко выражаясь, попустительском отношении к всенародной собственности повинен не только Петр Андреевич, а и кое-кто из нас — людей, так горячо и гневно ратующих за большевистскую непримиримость!

— Понятно, куда нацелен камешек! — подал язвительную реплику Коростин. Сказал, но уже через несколько минут сообразил, что лучше бы ему промолчать.