В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

Ну, вот я и разволновалась, а ведь собиралась писать хладнокровно, рассудительно. Что же еще тебе сказать? Надеюсь, ты и так все понимаешь, хоть и не знаешь всего того, что может осветить причину моей смерти. Их несколько. Не знаю, стоит ли открывать тебе одну тайну. После смерти сына я узнала, что дядя — это мой отец! Ей богу, словно в какой-нибудь комедии. Хотел меня утешить и открылся. Бедный старичок, как же он ошибся! После всех катастроф, вот тебе, Люце, утешение: ты дочь каноника! Я его, конечно, не осуждаю и не из-за этого кончаю с собой… Только знаешь, Людас, эта, в сущности, мелочь показала мне, что моя жизнь с самого начала — одно сплошное недоразумение. Эта мелочь окончательно спутала все мои мысли, я уж и не знаю, с чего начинать. Я не имела права родиться, так к чему же суетиться, за что-то хвататься. Признаюсь, однако, бесконечно жаль мне его, моего дядю-отца, и я ужасная эгоистка, — наношу ему такой удар. Но много ли было бы ему радости от такой дочери, как я?

Взяло меня искушение написать тебе несколько теплых, искренних слов в знак последней разлуки, как завещание, таких слов, чтобы они запали тебе в душу, и ты бы долго-долго помнил обо мне. Эх, к чему они! Что у нас с тобой осталось общего? Не стоит. Я и сама знаю, как недолго помнят живые умерших. Наконец сегодня мы еще увидимся. Может быть, я и скажу тебе что-нибудь — не знаю только, хорошее или плохое.

Вот и окончено мое письмо. Прощай, Людас, теперь уж навсегда.

Люция».

Не скоро оторвался Васарис от этого письма. Он перечел его несколько раз и все еще выхватывал из него глазами отдельные фразы, отдельные слова. «Так вот какая была Люция!» — изумлялся он, но какая она была, определить не мог. Это письмо, пусть беспощадное и полное отчаяния, словно бы успокоило, утешило его, придало ему сил. Он увидел, что у Люции была как бы программа собственной смерти, она приняла решение осуществить ее — и осуществила. Каждая выполненная задача, даже и такая ужасная, доставляет нам минуту своеобразного удовлетворения. И у Людаса Васариса как-то отлегло от сердца; он положил письмо, оделся и вышел. Его тянуло в квартиру Глауджюсов поглядеть, обрядили ли Люцию, идут ли друзья, знакомые проститься с покойной.

Да, тротуар перед домом был устлан еловыми ветками, на мостовой стояли два черных автомобиля, а в двери подъезда то входили, то выходили люди. Из их разговоров Васарис понял, что доступ к телу покойной уже начался. Вместе с другими он незаметно вошел в дом, где его столько раз встречали как желанного гостя. На этот раз никто его не встретил.

В гостиной на возвышении лежала в дубовом гробу Люция. Накануне в этот же час и на этом месте она сидела в ожидании гостей. Сейчас вокруг нее в высоких подсвечниках горело множество восковых свечей, их горьковатый запах разливался по комнате. Ворохи зелени и цветов, украшавшие высокое ложе Люции, казались печальными в их желтом свете, на черном фоне покрывала.

Трудно было разглядеть лицо покойной. Иногда из-за листьев пальм, из-за дрожащего пламени свечей виднелся ее лоб и снова скрывался в тени. Васарис ни разу не увидел ее рта. И когда он вспоминал скривившую губы усмешку, что так испугала его утром, ему показалось, что Люция прячет лицо в фестонах белой кисеи.

Женщины попроще становились на колени, крестились и молились, глубоко, многозначительно вздыхали, господа и дамы низко склонялись перед гробом и становились вдоль стен с сосредоточенным видом. Одни с ужасом смотрели на покойницу, другие тянулись на цыпочках, стараясь в последний раз увидеть известную на весь город красавицу. Но всех устрашала эта победа смерти.

Поклонившись гробу, Людас Васарис вышел на улицу. Сердце его сжималось от тоски. Люция, почти умирающая, еще раз сказала о том, что любит его. И он думал об этой любви. Странно думать о любви в присутствии смерти, леденящей все живое. Говорят, что любовь сильнее смерти. Что осталось после смерти Люции от ее любви?

На следующий день в четыре часа дня Люцию Глауджювене провожали по той же дороге, что и ее сына, в костел. Много народу шло за гробом, еще больше толпилось на тротуарах. Похоронные песнопения и марш скорбно звучали на затихшей улице. Васарис, присоединившийся к кучке провожающих, увидел здесь много знакомых Люции, увидел и Глауджюса: он грузно шагал, опустив голову.

Среди провожающих шел и каноник Кимша. Один Васарис знал, почему старик не облачился в стихарь, не надел черной ризы и не напутствовал свою воспитанницу в последний путь. Шел он сгорбившись, низко опустив голову, и чувствовалось, как мучительно гнетет его бремя долгой жизни.

На другой день в девять часов состоялось торжественное заупокойное богослужение, но совершал его не каноник Кимша. Согнувшись, спрятав лицо в ладонях, он сидел в пресбитерии и не вставал даже во время чтения евангелия. Он терпел наказание за грехи юности, в которых давно уже покаялся, и никак не мог понять, почему он жив, а умерла она, ни в чем не повинная Люце.

Когда Люцию похоронили и все, исполнив свой долг, стали расходиться, Васарис случайно очутился рядом с каноником Кимшей.

— Ксендз каноник, — заговорил он, — позвольте мне выразить вам свое глубокое соболезнование. Не только для вас, воспитателя Люции, но и для всех, кто знал ее, смерть эта — неожиданный и тяжелый удар. Несчастная эта семья Бразгисов.

Старик с испугом посмотрел на Васариса, точно не понимая, чего от него хотят. Потом опомнился:

— А, это ты… Проводить пришел? Ну, что же… такова воля божья… Вот меня, старика, бережет, а ее, молодую, призвал к себе. И виноват во всем я…

— В чем же ваша вина, ксендз каноник? Никто в этом не виноват.

— Один бог будет судить меня за мой великий грех, — торжественно сказал каноник. — И ты тоже виноват, но опять из-за меня.

— Не понимаю, в чем же наша вина?

— Ведь знал я, что девочка любит тебя. Надо было мне взять тебя из семинарии и сделать из тебя другого человека. А сейчас какой из тебя ксендз? Все бы повернулось по-другому.

Ничего не ответил ему Васарис. Он вспомнил только, что его любит Ауксе, но и эта мысль не согрела его сердца.

Каноник Кимша стал расспрашивать его о последних днях Люции, но в подробности не вдавался. Трудно было решить, зашевелились ли в нем подозрения относительно обстоятельств смерти Люции. Он ничего не сказал о сердечном приступе, не удивлялся ее внезапной смерти.

Прощаясь с ним, Васарис чувствовал, что вряд ли придется им еще свидеться. Согнувшись под тяжким бременем жизни, каноник Кимша зашагал по направлению к вокзалу.

Людас Васарис пошел домой мимо дома Глауджюсов. Ставни на всех окнах были открыты. Текле выбивала на балконе ковры, а дворник сметал с тротуара растоптанные еловые ветки.

Проводив на кладбище Люцию, Людас Васарис почувствовал, что и для него кончился целый период жизни. Умерла женщина, которая когда-то пробудила его сердце, сердце неопытного, наивного семинариста, первая поставила перед ним жизненно важный вопрос. С того времени и до сих пор он еще продолжает метаться, колебаться и терзаться в поисках освобождения из тисков, которые сковывают его личность, его творчество. Люция любила его в продолжение долгих лет, хотя их жизненные пути скрещивались лишь на короткие моменты и шли в противоположных направлениях: его — к освобождению, ее — к смерти.

Теперь, когда Люции не стало, Людас Васарис почувствовал вокруг себя и в самом себе холодную немую пустоту. Самоубийство Люции, ее посмертное письмо точно раздвинули какой-то занавес, за которым было скрыто множество удивительных вещей, но теперь ничего этого уже не стало. Все было в прошлом: Люция его любила, она часто ошибалась и заблуждалась, она много страдала, она обладала сильной волей. Думая о том, что Люция осталась в прошлом, исчезла навсегда, Васарис вспоминал ее слова, что мы лишь тогда тоскуем по ком-нибудь, когда безвозвратно теряем его.

Вот так он тосковал теперь по Люции. Может быть, не столько по ней самой, сколько по тому душевному состоянию, по тому спокойствию, которое было нарушено ее самоубийством. Смерть Люции пробудила в нем чувство страха, будто он действительно был виновником этой катастрофы. Ведь если бы он сумел подойти к Люции как добрый друг, понял ее, угадал, что с ней происходит, несчастья, возможно, и не произошло бы.

Кроме того, он знал теперь, что Люция одного его лишь и любила глубоко, с момента первого знакомства до самого конца. И последнее их сближение в прошлом году приобрело сейчас для него иное значение. Это было не праздное баловство страстью, а потребность любящего сердца.

Поэтому его стал мучить вопрос: имеет ли он право любить другую женщину и как ни в чем не бывало искать в жизни счастья? Теперь он видел, что священство разлучило его с первой полюбившей его женщиной и, возможно, было причиной ее гибели. Он скоро избавится от священства, но его первая ошибка останется непоправимой. Не нависнет ли над ним проклятие, которое омрачит каждое светлое мгновение его жизни и отзовется не только на нем, но и на той, с кем он захочет связать свою судьбу?