Двадцатые годы - Лев Овалов

51

Жестокие морозы стояли в Москве в январе 1924 года. Хоть овчиной подбита у Славы куртка, по улицам приходится бегать трусцой да вприпрыжку. На одежду стипендии не хватает. Забежишь в вегетарианскую столовую, что в Чернышевском переулке, двадцати копеек как не бывало, хоть капустные котлеты и дешевле мясных в три раза. Спасибо, мама прислала посылку - поддержка! Чаще Слава перебивается с хлеба на квас.

Живет у деда. Прямо с вокзала приехал к нему. Оказалось, дед еще жив. По-прежнему влачил жалкое, полуголодное и полухолодное существование, хотя сам этого не замечал.

Внука дед встретил с прежним вежливым равнодушием:

- Живи, но товарищей не води, я боюсь за книги.

Наскоро позавтракав с дедом, Слава устремился в университет. Он боялся, что придется оправдываться за опоздание. Но опоздавших оказалось множество Ломоносовы съезжались со всей России.

При поступлении интересовались не столько знаниями, сколько общественным лицом абитуриента, рабоче-крестьянское государство нуждалось в классово подкованных специалистах, а у Славы три года партийного стажа, активная работа в комсомоле и душа нараспашку.

Поступил Ознобишин в университет с легкостью необыкновенной!

Но первые же занятия обернулись каторжным трудом. Не так-то много Слава знал, а что знал, перезабыл. Физика, химия, биология и трижды проклятая анатомия! Материя и движение, пространство и время, гармонические колебания, природа звука... Закон Ньютона. Закон Менделеева. Учение о клетке... Обмен веществ... Все надо повторять, да где там повторять - заново, заново учить! И, наконец, анатомия! Непосильная зубрежка. Обыкновенный скелет обыкновенного человека. Тысячи косточек. Суставы, мышцы, сухожилия...

В первые дни занятий будущие медики очутились в анатомическом театре. Вооружись пинцетом и скальпелем, готовь препараты!

Иногда по вечерам дед отрывался от своей Библии и экзаменовал внука по анатомии. Удивительно, но старик помнил и буколики Вергилия, и названия всех мышц, латынь он знал безупречно, медицинские термины произносил так, точно читал стихи.

Дед позаботился и о дровах, не столько для себя, сколько для внука. Среди благодарных пациентов, не забывавших доктора, были старые московские рабочие. Они и нашли Славе приработок: заведовать библиотекой в клубе грузчиков при Брянском вокзале. Трижды в неделю он ходил выдавать книги, а грузчики снабжали доктора дровами, поэтому в квартире стало тепло.

Сходил Слава и в бывшую мамину гимназию. Если Вера Васильевна вернется, ее согласны взять. Нашел техникум механизации сельского хозяйства. Юношей, имеющих опыт работы в сельском хозяйстве, принимают в первую очередь. Что касается жилья, дед родственников не приглашал, но и не отказывал.

Слава писал в Успенское. Матери. Вера Васильевна собиралась к весне в Москву. Марусе. Письма к Марусе не получались...

С утра у Славы занятия по анатомии.

Мороз жесток. Хорошо, что до университета недалеко. Спустился по Никитской до университета, нырнул в ворота, пересек заснеженный сад, разрумянившиеся девушки косяком шли навстречу, низким сводчатым проходом попал в анатомический театр. На мраморном столе лежал труп. Жертва науки. Молодая красивая девушка. Прозектор привычной рукой рассек грудную клетку, покопался во внутренностях и вынул сердце.

"Перед нами полый мышечный орган, принимающий кровь из вливающихся в него венозных стволов и нагнетающий кровь в артериальную систему, имеет форму несколько уплощенного конуса и делится на левое сердце и правое сердце..."

Потом профессор физики, пренебрегающий вследствие глухоты обращенными к нему вопросами, говоря о вязкости и ссылаясь то на закон Паскаля, то на правило Бернулли, - сколько же их, этих законов и правил! - долго и нудно рассказывал о связи между давлением и скоростью движения жидкости.

После физики Слава забежал в столовую, съел винегрет, купил еще порцию для деда - насыпал в бумажный кулек, выпил стакан чая и пошел домой.

В комнате смрадно и чадно. Дед суетится возле раскаленной железной печурки, жарит на рыбьем жире оладьи.

- Как можешь ты есть такую гадость? Я принес тебе винегрет.

Дед переложил винегрет в старинную фарфоровую кружку, сдобрил ложкой рыбьего жира...

Неспокойно сегодня на душе у Славы. Чадно. Что-то тревожное носится в воздухе. Ощущение надвигающейся опасности. Хотя все идет как будто нормально.

Надо возвращаться в университет. Во второй половине дня занятия комсомольского кружка по изучению международной политики.

Слава выходит на улицу. Холодно черт-те как! Прохожие торопятся. Да и как не торопиться, когда подгоняет мороз. Мимо проходит женщина. Плачет. Еще одна женщина и тоже плачет. Что это с ними? На углу стоит мужчина, читает наклеенное на стене объявление и плачет. Наваждение! С чего это они все?

Слава подходит к объявлению. Мужчина резко поворачивается и уходит. У Славы темнеет в глазах. Все исчезает в мире. Ночь. Ночь. Хотя еще день. Обеими руками Слава пытается ухватиться за каменную стену.

"Правительственное сообщение..."

Возьми себя в руки. Ты здесь не один. Еще не вечер, и тебе некуда спрятаться.

"Вчера, 21 января, в 6 часов 50 мин. вечера, в Горках близ Москвы скоропостижно скончался Владимир Ильич Ульянов (Ленин). Ничто не указывало на близость смертельного исхода..."

Не было у Славы Ознобишина потери значительнее и страшнее. Он задохнулся...

Слава поворачивается и плетется домой, ему не до международной политики.

Даже дед замечает, что Славе не по себе.

- Ты заболел?

Слава садится на диван, на котором спит, и говорит:

- Умер Ленин.

А ведь дед действительно верит в бога! Опускается на колени перед иконой, крестится, и слезы текут у него по щекам.

Полуголодный, давно не практикующий врач, целыми днями читающий Библию, он тоже потрясен смертью Ленина и плачет, как те женщины, как тот незнакомый мужчина...

"Господи, я недооценивал деда! Оказывается, он все понимает..."

Лечь и лежать, и никуда не ходить. Славе теперь уже ничего не нужно. Никогда еще не испытывал он такого острого чувства одиночества. Он жил вместе со своим народом, вместе с ним поднимался на крутые неисследованные вершины, вместе с ним преодолевал неслыханные трудности и опасности, и вот теперь нет с ними проводника, который вел, указывая, где вырубить уступ, а где обвязать себя веревкой.

Какой он был простой и доступный, когда появился на комсомольском съезде!

Отчаяние овладевает Славой. Он лежит и старается не думать, не думать ни о чем...

Так проходит ночь. Слава засыпает, а дед все молится, читает Библию...

Славу будит покашливание деда. Он возится у печурки, пытается ее разжечь. Ничего у него не получается.

Слава встает.

- Пусти, дедушка...

Приносит из кухни охапку полешков, укладывает, чтобы между ними проходил воздух, вытягивает из-за книжного шкафа роман Понсон дю Террайля, рвет книгу на растопку, но так, чтобы не видел дед, дед жалеет каждую книгу.

- Чем это ты растапливаешь? - интересуется дед.

- Старые пакеты, дедушка.

Весь день он не выходил из дому, погрузившись в апатию, пытался читать все того же Рокамболя, которого он обрек на уничтожение, засыпая и просыпаясь от горя, не веря тому, что случилось.

Дед подошел к нему, погладил по голове, рука у деда невесомая и прохладная.

- Поешь.

Дед протянул холодную оладью. Слава неизменно от них отказывался, не переносил их запаха, а на этот раз съел, не заметил рыбьего жира.

Вечером заставил себя сесть за учебники, принялся зубрить анатомию.

Зубрил до одури, чтоб ни о чем не помнить, ни о чем не думать, вколачивал в мозги термины, как гвозди.

Утром потащился в университет, никого не хотелось видеть.

Молодой и требовательный преподаватель химии придирчиво спросил:

- Вы почему вчера отсутствовали?

Слава даже удивился вопросу:

- Такое событие...

- Это не основание пропускать лекции, - возразил химик. - Трамваи перестанут ходить, булочные выпекать хлеб...

Он был прав, с ним не стоило спорить.

Наденька Майорова, студентка из одной группы с Ознобишиным, сказала Славе:

- А мы вчера всем университетом ходили в Дом Союзов, прощались. Народу! Ты представить себе не можешь...

Весь день он провел по графику: слушал лекции, обедал в столовой, занимался дома, читал газеты.

Вечером оделся потеплее, решил идти к Дому Союзов.

Дед смущенно его перекрестил.

- Иди, иди.

Ветерок несся по улице, задиристый, злой, знойный, забрался к Славе под куртку.

Слава поежился, надвинул на уши каракулевый пирожок, он не помнит, откуда у него этот пирожок, вероятно, мама сунула ему в дорогу. Кто носил эту шапку? Пирожок повытерся, стар, походит на монашескую скуфейку, но греет, бережет от мороза и ветра.

У Никитских ворот возле многоэтажного дома толпился народ, люди слушали, как военный в буденовке читал наклеенную на стену "Правду" описание последнего пути Ленина из Горок в Москву.