Последние драконы - Кир Булычев

В Кейптауне простояли дольше, чем полагалось, потому что осень Южного полушария принесла затяжную холодную непогоду и Фицпатрик не стал рисковать, прорываясь в зону пассата через опасные воды сороковой широты. Тем более что Фицпатрик, разумеется, рассчитывал воспользоваться экваториальным противотечением, подхватив его у Мадагаскара, чтобы с началом муссона выйти ближе к Суматре, пользуясь на этот раз восточным муссонным течением, которое наберет силу к концу мая.

Там же, в Кейптауне, капитаны кораблей договорились о точках рандеву и о том, что в случае, если эти громадные корабли, на самом же деле лишь маковые росинки в просторах Индийского океана, не смогут отыскать друг друга, разлученные ветром и волнами, ждать в Калькутте, где «Дредноуту» следовало взять на борт сипаев и изготовиться к последнему броску через Бенгальский залив…

От Лондона до Кейптауна миновали недели пути, вовсе не тоскливого, как опасалась Дороти. Каждый день приносил столько разнообразных наслаждений, столько маленьких и больших приключений, столько переживаний, что они пролетели мгновенно и жалко было укладываться спать, а впрочем, порой они с Региной шептались чуть ли не до утра, потому что Дороти уже через неделю стала старой и любимой вещью миссис Уиттли, куда лучше всех предшествовавших горничных и служанок.

— Я тебя буду называть компаньонкой, — заявила она как-то, радуясь новой прическе, придуманной ими совместно с Дороти.

— А какая в том разница для меня? — спросила Дороти.

— Как горничная, ты можешь выйти замуж за матроса, в лучшем случае — за боцмана, как твоя мать. А компаньонка леди Уиттли может претендовать на лейтенанта королевского флота, не меньше! К тому же в Ост-Индии так не хватает хорошеньких женщин хотя бы приличного британского происхождения!

Конечно, следовало из этого, твое происхождение оставляет желать лучшего, но мы тебя в беде не оставим.

Дороти не обижалась. Ей в жизни не приходилось жить в такой роскоши, в такой громадной комнате, видеть такое ослепительное солнце, бьющее в решетчатые окна, или видеть, как по ним колотит ливень. Здесь все звучало иначе — масштаб событий и стихий был иным, чем в Лондоне. Регина утверждала, что на фактории жизнь будет куда шикарнее хотя бы потому, что миссис Уиттли сможет взять себе в услужение сколько угодно туземок, а в обязанности Дороти будут входить лишь руководство этими женщинами и самые интимные обязанности подруги и наперсницы.

Ночью большая дамская каюта становилась куда теснее, чем днем, — Регина опускала альков над своей кроватью, а Дороти протягивала занавеску перед своей. Но утром, разбуженная шумом ветра, солнцем, покачиванием судна, Дороти пробуждалась сразу, весело и бодро, на свежайшем воздухе, который вливал здоровье и силу в лишенное изъянов и болезней семнадцатилетнее тело Дороти Форест.

Завтракали дамы вместе за одним столом в своей каюте, а вот обедать капитан Фицпатрик приглашал миссис Уиттли наверх, в свою каюту, ибо обед — священнодействие, традиция, ритуал. Он имеет место на корабле давно, куда раньше, чем на суше, впрочем, на корабле иной распорядок, диктуемый склянками, а не часами. И для Дороти было удивительно приятным открытием то, что с момента, как она взошла на «Глорию» и услышала склянки, она понимала их, даже не задумываясь и не отгибая пальцев, как это приходилось делать ее хозяйке.

На обед у капитана собирались офицеры корабля, а также полковник Блекберри и двое важных коммерсантов, которых Дороти не замечала, потому что и они сами никого не замечали, прячась куда-нибудь за шлюпку, чтобы бесконечно обсуждать курсы акций и стоимость гвоздики в прошлом году на Амстердамской бирже.

Полковник Блекберри не считал нужным скрывать, что Дороти он не доверяет и вообще предпочел бы, чтобы она находилась на морском дне. Однако, как джентльмен, он ничем не выказывал своих чувств, зато с его поведением был связан один эпизод, который произошел в один из сумрачных, но для Дороти прекрасных дней, когда «Глория», обогнув западную оконечность Африканского материка, взяла курс на юго-восток, к Кейптауну, уже не опасаясь, что встретит здесь французские корабли.

Ветер был северным, прохладным и влажным, он гнал перед собой рваные сизые облака, сквозь которые порой выглядывало на несколько минут солнце, освещая белоснежные барашки и отражаясь в темных скатах гигантских валов. Дороти стояла у борта, в том месте, где из тела корабля вырастал рог единорога — бушприт, несший косые паруса. Тупой нос «Глории» разрезал волны, вздымая пену и рождая мощный звук водопада, который перекрывался ударами волн о борт корабля и неожиданным выстрелом — хлопком гигантского паруса где-то в невероятной вышине. За день до того в хорошую погоду Дороти под смех матросов и птичий лепет хозяйки взобралась следом за одним из ее поклонников, марсовым Чарли, по туго натянутым вантам на марс — небольшую и даже уютную бочку, прикрепленную высоко к мачте. Ей не было страшно, болельщики гоготали с палубы, госпожа Уиттли потом занудно корила ее за то, что девушка надела матросские штаны и этим якобы опозорила не только свою честь, но и честь всего рода Уиттли. На самом деле Регина страшно завидовала Дороти, что той не страшно подняться по вантам на мачту, когда корабль несется вперед и раскачивается на ходу так, что лишь отчаянные уговоры Дороти заставляют Регину сползти с широкой постели и чего-нибудь откушать. Регина сердилась на горничную и за то, что та не страдает вовсе морской болезнью, это также унижало ее как благородную даму. Впрочем, здесь ей на помощь пришел полковник, еще более посеревший от качки, который за обедом в капитанской каюте убедительно рассуждал о том, что невосприимчивость к морской болезни есть следствие низкого происхождения. Недаром матросы и черномазая служанка бегают по кораблю, как посуху, тогда как благородные джентльмены вынуждены страдать. Капитан Фицпатрик, не испытывавший от качки неудобства, был вынужден согласно кивать, а штурман Фредро задумался, насколько предки полковника Блекберри знатнее его польских пращуров. Ведь он также не испытывал проблем с морской стихией. Более того, столь рассердившая Регину сцена восхождения ее горничной по вантам на марс вызвала в нем острое желание и самому последовать наверх — учась управлять кораблем, он не один месяц поднимался, бегал по стеньгам, гудевшим от ударов ветра, и спускался по вантам на палубу, словно обезьяна в лесу. Он любил тот таинственный, даже в самый солнечный день погруженный в прозрачную тень мир парусов, несущийся между морем и небом.