Моя жизнь. Мои современники - Владимир Оболенский

Избранный в городские головы Шрейдер был старым эсеровским партийцем. Человек весьма недалекий, бездарный и узкий доктринер, он был совершенно беспомощен в сложном городском хозяйстве, вести которое было особенно трудно в условиях войны и революции. На заседаниях Думы он произносил бессодержательные патетические речи, неизменно подчеркивая свою социалистическую избранность и презрение к нам, «представителям буржуазии». Любил щеголять такими выражениями, как «моя социалистическая совесть мне не позволяет», или «социалистическая мораль требует от нас» и т. п., причем до самого большевистского переворота называл большевиков «товарищами» и признавал за ними эту «социалистическую совесть».

С первых же дней своего существования городская Дума сделалась какой-то дополнительной ареной политической борьбы, игнорируя никого почти не интересовавшие вопросы изо дня в день разрушавшегося городского хозяйства, которыми ведала городская управа под руководством совершенного непригодного городского головы.

Между тем Временное правительство, составленное с большим трудом после большевистского восстания 3-го июля, несколько укрепило свою власть. Произошло это главным образом потому, что меньшевики и эсеры, руководившие Советом рабочих и солдатских депутатов, поняли наконец необходимость сильной правительственной власти и стали значительно меньше вмешиваться в государственные дела. Но укрепление власти чувствовалось главным образом в Петербурге. В провинции и в армии революция продолжала «углубляться» и усиливалась большевистская пропаганда, внося повсюду разложение и анархию.

Окрепшее в столице правительство чувствовало потребность найти опору в организованном мнении всей страны, и с этой целью созвало в начале августа так называемое Московское совещание, на которое были приглашены представители всех организованных общественных сил: главного командования, солдатских комитетов, центральных комитетов всех партий, члены всех четырех Государственных Дум, представители Советов рабочих и солдатских депутатов, местных самоуправлений, кооперативов, организаций промышленников и т. д. Всех участников Совещания было, вероятно, около 2000. По крайней мере московский Большой театр, в котором оно происходило, был переполнен.

С особым волнением ждали выступления на Совещании главнокомандующего, генерала Корнилова, который, как было известно, требовал в это время от правительства восстановления смертной казни на фронте за особо тяжкие преступления.

Я приехал в Москву за несколько дней до открытия Московского совещания. Съехались и другие члены ЦК нашей партии, чтобы в полном составе комитета обсудить предварительно всю совокупность сложного политического положения.

Я теперь забыл почти все, что мы тогда обсуждали. Это вполне понятно, принимая во внимание наше возбужденное состояние. Понятно также, что в моей памяти запечатлелись лишь те две темы, в обсуждении которых я лично принимал участие.

Первая из этих двух тем, которую затронул Милюков в своем докладе, касалась самого ответственного в тот момент вопроса о взаимных отношениях между Временным правительством, Советом рабочих и солдатских депутатов и верховным главнокомандующим.

Милюков говорил в крайне осторожной форме. Смысл его речи заключался в том, что назревает конфликт между командованием армии и правительством, опирающимся на Совет. Нам, следовательно, нужно уяснить себе нашу позицию в этом конфликте: должны ли мы стремиться к его смягчению, или наоборот, должны принять участие в борьбе, став на сторону одной из борющихся сил. Сам Милюков недвусмысленно давал понять, что в той фазе, в которую вступила революция, Временное правительство обречено, и что спасти Россию от анархии может лишь военная диктатура.

Насколько помню, Милюков представлял себе первую стадию этой диктатуры в виде дуумвирата Керенского и Корнилова, предполагая, что под влиянием организованного Корниловым военного давления Керенский вынужден будет уступить и покончить с Советом рабочих и солдатских депутатов. Он допускал в худшем случае отказ Керенского от подобной комбинации и образование новой власти без его участия.

От речи Милюкова у меня создалось впечатление, что он уже вел тайные переговоры с Корниловым и обещал ему поддержку. Поэтому, когда впоследствии, на суде, Корнилов заявил, что видные общественные деятели обещали поддержать его выступление и изменили ему, я был убежден, что он намекал на Милюкова, да и теперь далеко не уверен в противном.

В том положении, в каком тогда находилась Россия, для большинства моих единомышленников уже не существовало принципиального вопроса о режиме. Мы готовы были приветствовать всякий режим, который мог бы ее спасти от распада, разложения и завоевания неприятелем. Поэтому перспектива военной диктатуры, которой сочувствовал Милюков, не пугала большинство членов ЦК. Насколько помню, споры возникли главным образом о том, может ли удаться государственный переворот и не поведет ли попытка его совершить к еще худшей анархии.

По крайней мере я лично возражал Милюкову именно с этой точки зрения, указывая, что Временное правительство хотя еще находится в зависимости от Совета, но постепенно от него эмансипируется, укрепляя свою власть. На этом пути мы должны всячески его поддерживать. Между тем процесс разложения армии продолжается, и при таких условиях попытка переворота при ее содействии имеет мало шансов на успех. В случае же неуспеха мы можем оказаться в худшем положении, чем теперь.

Очень решительно против участия партии в перевороте высказался П. П. Юренев, бывший тогда министром путей сообщения. Он говорил, что нельзя одновременно участвовать в правительстве и его свергать. Вообще ни он, ни другие министры кадетской партии не желают оказаться в положении предателей. Если бы партия вступила на путь заговора, они сочли бы своим долгом немедленно подать в отставку.

Вопрос, поднятый Милюковым, не голосовался, да и не мог голосоваться, так как не было внесено никакого конкретного предложения. У меня, однако, составилось впечатление, что большинство моих товарищей по ЦК разделяло мнение Милюкова. Ему пока этого было достаточно.

Президиум ЦК принял участие в торжественной встрече генерала Корнилова, когда он приехал в Москву, а Милюков вел с ним с глазу на глаз продолжительную беседу. П. П. Юренев, приехавший к Корнилову с официальным визитом от правительства, входя в вагон главнокомандующего, неожиданно встретил выходящего из него Милюкова. Милюков же о своей беседе с Корниловым нам в ЦК не докладывал.

Из других вопросов, обсуждавшихся на этом заседании ЦК в Москве, мне запомнился еще один — о предстоящем выступлении на Московском совещании представителей всех Государственных Дум.

Политические страсти настолько разделяли тогда русское общество, что объединенное выступление депутатов какой-либо из четырех Дум казалось невозможным. Поэтому предполагалось, что представители думских кадетских фракций будут говорить лишь от лица этих фракций.

Я предложил сделать попытку составления общей декларации от всех перводумцев. Меня поддержал Набоков. Милюков возражал. Такая декларация не соответствовала намечавшейся им политической позиции союза с генералом Корниловым и полного разрыва с правыми социалистическими группами. Однако, он так был уверен в неисполнимости нашего плана, что не счел нужным ему препятствовать.

— Ну что же, попробуйте, — сказал он, — я заранее знаю, что у вас ничего не выйдет.

Получив от Милюкова и других членов ЦК разрешение действовать, мы с Набоковым сейчас же отправились в общежитие, отведенное для членов первой Думы, и созвали туда на совещание всех перводумцев. На собрании присутствовали члены всех бывших в Думе фракций, кроме Польского Коло.

Оказалось, что добиться соглашения было даже легче, чем мы предполагали. За 12 лет, протекших со времени роспуска первой Думы, левые ее депутаты значительно поправели. Все были резко настроены против большевиков, все стояли за продолжение войны в согласии с союзниками и за укрепление власти Временного правительства. Даже неистовый когда-то социал-демократ, екатеринославский рабочий Михайличенко, рыжие кудри которого покрыла белая сетка седины, радостно пожимал мне руку и выражал сочувствие общему выступлению с умиротворяющей декларацией.

Неожиданную оппозицию мы встретили лишь со стороны эстонского депутата Тенисона, бывшего правого кадета. Теперь он требовал от нас признания независимости Эстонии и вызвал этим единодушное негодование всех остальных присутствовавших на собрании перводумцев. Негодование наше, впрочем, смягчалось несколько насмешливым отношением к утопическому требованию Тенисона, ибо тогда мысль о возможности самостоятельного эстонского государства представлялась нам еще чистейшей фантазией.