Воскресение Сына Божьего - H. Т. Райт

(ii) Мессианство в иудаизме

Проблема состоит, конечно, в том, что различные образы грядущего Помазанника в разных иудейских кругах того времени не соответствуют тому, что Иисус делал и говорил, а еще менее — тому, что с ним произошло. И опять–таки я писал об этом в другом месте, а тут просто кратко суммирую[1831].

Если позволить себе сделать обобщения относительно этих сложных вещей, можно увидеть три взаимосвязанных темы, которые в большей или меньшей степени подчеркивают разные источники: предполагалось, что Мессия одержит победу в решающей схватке с язычниками, восстановит или очистит Храм, а также каким–то образом явит истинную справедливость, исходящую от Бога, и мир всему миру. Чего никак не могли от Мессии ожидать, так это то, что он умрет от рук язычников, вместо того чтобы их сокрушить; что он совершит символический выпад против Храм, предупреждая о неизбежном суде, вместо того чтобы восстановить или очистить его, и что он претерпит несправедливое насилие от рук язычников, вместо того чтобы принести им справедливость и мир. Распятие Иисуса, с точки зрения любого стороннего наблюдателя, сочувствующего или нет, должно было показаться крушением всяких мессианских притязаний или возможностей, на которые могли намекать Иисус или его последователи. Жестокая казнь пророка (каким, бесспорно, многим казался Иисус), а тем более претендующего на роль Мессии, не подтверждала для любого наблюдателя из иудеев, что он действительно был Мессией или что Царство ГОСПОДА пришло через его дела. Она говорила, властно и неопровержимо, что и первое, и второе неверно.

Это хорошо показывает ситуация после смерти двух самых известных претендентов на звание Мессии того времени, Симона бар Гиоры во время первого восстания (66–70 гг. н. э.) и Симона Бен Косебы (т. е. Бар–Кохбы) во время второго (132–135 гг. н. э.)[1832]. Первый был убит во время торжеств, приуроченных к победе Веспасиана, в Риме; второй, как мы думаем, погиб, когда римляне подавили его движение, а вместе с ним все надежды на освобождение евреев. Достаточно обратиться к своему историческому воображению и представить себе ситуацию через несколько дней после их смерти, чтобы почувствовать, на что это было похоже.

Возьмите, к примеру, Симона бар Гиору. 70–й год н. э. Веспасиан стал императором. Тит, его сын и наследник, подавил восстание евреев, разрушив по ходу дела Иерусалим. Он возвращается в Рим праздновать великолепную победу, о которой доныне вещает нам изображение на камне из Арки Тита на восточной стороне Форума. Запыленные и все в грязи еврейские пленные выставлены напоказ в живой картине, рассказывающей о войне; награбленные трофеи, особенно предметы из Храма, проносятся через весь город. Наконец шествуют герои–завоеватели: сам Веспасиан, сопровождаемый Титом, вместе с младшим братом Тита, Домицианом, который едет верхом с ним рядом. Но остается еще одна церемония:

Конечной целью триумфального шествия был храм Юпитера Капитолийского… Здесь, по старинному обычаю, все должны ожидать, пока гонец не известит о смерти вражеского вождя. Это был Симон, сын Гиоры, участвовавший в шествии среди других пленников. Теперь на него накинули веревку, и, подгоняя его ударами плетей, стража втащила его на возвышавшееся над форумом место, где по римским законам совершается казнь над осужденными преступниками. Когда было объявлено о его смерти, поднялось всеобщее ликование и тогда начались жертвоприношения. Благополучно окончив это с установленными молитвами, императоры возвратились во дворец… Ибо в этот день римляне праздновали как победу над врагами, так и конец внутренних распрей и зарю надежды на лучшее будущее.

По окончании празднеств и после восстановления полного покоя в государстве Веспасиан решил воздвигнуть храм богине мира…[1833]

Римская победа; римское правосудие; римская империя; римский мир; все потому, что вождь евреев убит. Тут есть интересная параллель христианскому утверждению, что спасение пришло в мир благодаря смерти Мессии; но пока мы опустим этот ход мысли ради поставленной перед нами задачи. Давайте представим двух или трех сторонников Симона, — быть может, кто–то из них остался и скрывается в пещерах или подвалах, — несколько дней спустя. Предположим, один говорит другому: «Я думаю, что Симон действительно был Мессией». Самый доброжелательный собеседник подумал бы, что говорящий рехнулся. Или же мог бы услышать тут печальную иронию: он и впрямь был нашим Мессией, — иначе говоря, наш Бог забыл про нас, нам больше нечего ожидать, и можно также признать, что не осталось никакой надежды! Но если бы первый продолжал настаивать: Симон действительно был Мессией, так что мы теперь должны создать движение, которое утвердит этот его титул, которое объявит нашим братьям–евреям, что среди них был помазанник ГОСПОДА, что он установил Царство (в тот самый момент, когда царство кесаря, казалось бы, стало крепче, чем когда бы то ни было!), и теперь мы можем выйти в мир, чтобы провозгласить: Симон, царь иудеев, воистину есть владыка всего мира… В таком случае в голову его товарищам неизбежно пришла бы мысль о сумасшествии, об ужасающей невменяемости, которая переворачивает все с ног на голову и выворачивает наизнанку. И если бы говорящий (что предваряет теорию, о которой мы поговорим позже), видя ужас своих соратников в ответ на его заявления, стал бы объяснять свою позицию, ссылаясь на то, что он удостоился видения, в котором Симон явился ему; что он всецело убежден, что Бог Израилев простил их за то, что они не поддержали вождя должным образом; что он пережил чудесный и радостный духовный опыт, когда размышлял о смерти Симона, — его товарищи в ответ сочувственно покачали бы головами. Ничто из перечисленного ни в малейшей степени не доказывает, что Симон все–таки был Мессией. Ничто из этого не означает, что долгожданное Царство Бога Израилева пришло. Ничто из этого не означает и того, что Симон был «воскрешен из мертвых»[1834].

Одного такого момента сосредоточенного исторического воображения (которого так часто не желала применять «историческая критика«) достаточно, чтобы понять одну важную вещь. Иудейские представления о грядущем Мессии и о деяниях этого персонажа были разнообразны по форме и содержанию, но сюда никак не входила позорная смерть, которая давала бы Римской империи повод праздновать свою привычную победу. И это подводит нас к третьему пункту — к вопросу, который неизбежно возникает перед историком.

(iii) Почему же тогда Иисуса считали Мессией?

Почему же в таком случае первые христиане провозглашают Иисуса Мессией, тогда как он явно им не был? Его подвергли бичеванию, проволокли по улицам и казнили. Казнь его была публичной, что только увеличивало позор, а также ощущение полного и сокрушительного торжества язычников. С какой стати перед лицом такой смерти его последователям вообще могла прийти в голову мысль называть его Мессией — и более того, как мы увидим, заново строить свое мировоззрение вокруг этой веры, так чтобы христианство вспыхнуло именно как мессианское движение, хотя и с яркими отличительными особенностями?

Перед ними стояли очевидные варианты. Если их предполагаемый Мессия убит, они могли вернуться домой, довольные уже тем, что спасли свою жизнь. Они могли делать то же, что сделали раввины после 135 года, заявившие, что они оставляют мечты о революции и что отныне они будут искать иной способ сохранить верность Богу Израилеву. Или же, конечно, они могли найти другого Мессию.

Это были вполне реальные возможности. Это хорошо видно на примере нескольких движений I века, связанных с семейными династиями. Хотя не все подробности нам ясны, похоже, что на протяжении почти столетия, как раз в период общественного служения Иисуса и миссионерских путешествий Павла, одна семья дала ряд вождей, завершившийся Елиазаром, который возглавлял последнюю, роковую оборону Масады[1835]. Поскольку у Иисуса из Назарета остались кровные родственники, которых знали даже и через два поколения после его смерти, было бы не трудно найти одного из них, чтобы возложить на его плечи бремя новой надежды.

В частности, был один родственник, который мог бы показаться идеальным кандидатом. Иаков, «брат Господень», возможно, не следовал за Иисусом во время его общественного служения, но, согласно самому древнему преданию, он, подобно Одиннадцати, видел воскресшего Иисуса[1836]. Вскоре он сделался одним из основных лидеров в иерусалимской церкви. Когда Павел впервые отправился в Иерусалим после того, как встретил Иисуса на дороге в Дамаск, этот Иаков был единственным из «апостолов», помимо Петра, с которым он видался[1837]. Согласно Деяниям Апостолов, именно он подводит итог спору о том, на каких условиях можно принять неиудеев в общину верных[1838]. Ясно, что в нем видели по меньшей мере основной авторитет в иерусалимской, а стало быть — и вселенской Церкви, несмотря на то, что люди, провозглашавшие его авторитет, быть может, противостояли Павлу[1839]. Принадлежит ли ему в Новом Завете Послание, носящее его имя (раньше исследователи это решительно отвергали, но сегодня многие думают, что это вполне вероятно) или нет, уже само то, что оно приписывается Иакову, говорит о том, что на заре христианства его считали мудрецом и известным учителем[1840]. И описание его смерти у Егесиппа (сохраненное Евсевием) рисует его как Иакова Праведного — dikaios по–гречески, вероятно, соответствует древнееврейскому adik, — поскольку в продолжение всей жизни он сохранял аскетическую набожность и пребывал постоянно в молитве, а также с успехом свидетельствовал о вере[1841]. Согласно этому (похоже, искаженному) повествованию Егесиппа, иудейские вожди призывали Иакова приостановить рост веры в его брата Иисуса как Мессию: