Миддлмарч - Джордж Элиот

- Долги есть у многих, но если это уважаемые люди, кредиторы их не торопят. Помню, папа говорил, что у Торбитов тоже долги, а они живут как ни в чем не бывало. Излишняя поспешность может только повредить, назидательно заключила Розамонда.

Лидгейт не шелохнулся, в нем боролось два желания: схватить первое, что попадется под руку, разбить вдребезги, стереть в порошок, хоть на этом продемонстрировав свою силу, ибо Розамонда, как видно, была ей совершенно неподвластна, или - грубо заявить жене, что хозяин в доме - он, а она обязана повиноваться. Но он не только боялся оттолкнуть ее такой несдержанностью; с каждым днем ему внушало все большую боязнь то спокойное, неуловимое упорство, с каким Розамонда обходила все его распоряжения; кроме того, она кольнула его в самое чувствительное место, намекнув, что обманулась в своих радужных надеждах, выйдя за него замуж. Да и хозяином он вовсе не был. Нелегкое решение, на которое его подвигли и разум, и щепетильность, и гордость, заколебалось после их сегодняшнего разговора. Он залпом выпил полчашки кофе и встал.

- Во всяком случае, я требую, чтобы ты не заходил к Трамбулу, пока мы не убедимся, что у нас нет других путей, - сказала Розамонда. Она не очень-то боялась мужа, но сочла за благо умолчать о письме к сэру Годвину. - Обещай мне, что в ближайшее время ты не пойдешь к нему, по крайней мере без моего ведома.

Лидгейт коротко рассмеялся.

- Пожалуй, это мне следовало бы заручиться обещанием, что ты не будешь ничего предпринимать без моего ведома, - сказал он, бросил на нее сердитый взгляд и направился к двери.

- Ты помнишь, мы обедаем сегодня у папы, - проговорила ему вслед Розамонда, надеясь, что он даст более внятный ответ. Но Лидгейт лишь недовольно буркнул: "Да, да", - и вышел. Розамонду очень рассердило, что после возмутительных проектов, которые только что изложил ее муж, он еще позволяет себе раздраженно с ней разговаривать. А на ее скромную просьбу повременить с визитом к Трамбулу не ответил ничего определенного бездушный человек. Она была уверена, что ведет себя во всех отношениях безупречно, и каждая ядовитая или гневная отповедь Лидгейта пополняла перечень накопленных против него обид. Для бедняжки давно уже всякая мысль о муже ассоциировалась с чувством разочарования - суровая семейная жизнь оказалась вовсе не такой, как рисовалась в мечтах. Правда, Розамонда, став замужней дамой, была избавлена от многого, что досаждало ей в родительском доме, но зато не осуществились ее надежды и чаяния. Характер Лидгейта, который в период влюбленности ей представлялся обворожительно легким и милым, изменился почти до неузнаваемости, обнаружив неприглядные будничные черты, с которыми ей предстояло освоиться и примириться в повседневной жизни, не имея возможности отобрать из его свойств только приятные и ускользнуть от остальных. Профессиональные замашки мужа, не покидавший его даже дома интерес к научным изысканиям, в котором ей мерещилось нечто вампирское, его причудливые взгляды на жизнь, о которых она не подозревала в период ухаживания, - все это, уже не говоря о его неумении поладить с пациентами и о свалившейся, словно снег на голову, истории с закладной, способствовало все большему отчуждению между нею и мужем, чье общество теперь наводило на нее тоску. Чуть ли не с первых дней супружества ее приятно волновало общество другого человека, но Розамонда не хотела признаваться себе, как сильно его отсутствие усугубляет ее скуку, и ей казалось (вероятно, не без оснований), что приглашение в Куоллингем и последующая надежда уехать из Мидлмарча - в Лондон или куда-нибудь еще, где не будет неприятностей, - вполне могут ее примирить с прекращением визитов Уилла Ладислава, чье преклонение перед миссис Кейсобон вызывало у нее некоторую досаду.

Таковы были взаимные отношения супругов во время новогоднего обеда у мистера Винси, когда Розамонда с безмятежным видом игнорировала мужа, не прощая ему дурного поведения за завтраком, а он огорчался гораздо сильнее, зная, что утренняя размолвка была лишь одной из примет его тяжелого душевного разлада. Его взвинченность и напряженность во время разговора с мистером Фербратером - цинические заверения, что все средства добывания денег одинаково хороши и только наивные дураки не рассчитывают на его величество случай, - свидетельствовали о его смятении, ибо для кипучей натуры Лидгейта бездействие было смерти подобно.

Что же делать? Он еще яснее, чем Розамонда, представлял себе, каким невыносимым будет ее пребывание в маленьком домике на Брайд-стрит, среди убогой обстановки и со жгучей обидой на сердце; жизнь с Розамондой и жизнь в бедности - два эти понятия казались ему все более несовместимыми с тех пор, как перед ним замаячила угроза бедности. Но даже если он решится примирить между собой оба понятия, с чего начать осуществление этого подвига, как подступиться к нему? И хотя он не дал обещания жене, он не пошел еще раз к Трамбулу. Он даже начал подумывать, не съездить ли ему на север к сэру Годвину. Когда-то он считал, что никакие побуждения не вынудят его просить денег у дядюшки, но он не знал тогда, что это еще не худшее из зол. Письмо может не произвести должного действия, нужно, как это ни неприятно, поехать в Куоллингем самому, все подробно объяснить и испытать, насколько действенной силой являются родственные узы. Но едва только Лидгейт избрал именно этот шаг как наиболее простой, он рассердился, что он, он, давным-давно решивший отгородиться от низменных расчетов, от своекорыстного любопытства относительно намерений и финансового положения людей, с которыми не желал из гордости иметь ничего общего, не только опустился до их уровня, но даже обращается к ним с просьбами.

65

Лишь за одним верх остается в споре,

И, коль в мужчине больше разуменья,

Ты уступи и дай пример терпенья.

Джеффри Чосер, "Кентерберийские рассказы"

Даже в наше время, когда жизнь все убыстряет свой шаг, мы остались неторопливы в одном - в обмене корреспонденцией; стоит ли удивляться, что в 1832 году старый сэр Годвин Лидгейт не спешил с письмом, содержание которого волновало адресата гораздо более, нежели его самого. Минуло уже почти три недели после наступления Нового года, и Розамонде, ожидавшей ответа, причем, конечно, положительного, каждый новый день приносил разочарование. Лидгейт, не ведавший о ее надеждах, замечал лишь прибытие новых счетов и подозревал, что Дувр не преминет воспользоваться своим преимуществом перед другими кредиторами. Он ни словом не упомянул Розамонде о предполагаемом визите в Коуллингем: после того как он решительно и гневно отказался просить помощи у дядюшки, это выглядело бы капитуляцией в ее глазах. Он намеревался в самое ближайшее время отправиться в путь, но решил до последнего дня не говорить об этом Розамонде. Недавно открытая железнодорожная линия давала ему возможность за четыре дня съездить в Куоллингем и возвратиться.

Но однажды утром, когда Лидгейта не было дома, на его имя пришло письмо, без сомнения от сэра Годвина. Розамонда преисполнилась надеждой. Быть может, в конверт вложена отдельная страничка для нее. Однако деловое письмо, где шла речь о денежной или какой-то иной помощи, адресовать следовало Лидгейту, главе семьи, и Розамонду даже более, чем самый факт получения письма, обнадеживало то, что оно было послано не сразу. Все эти мысли так взволновали ее, что она не могла ничем заняться, а лишь сидела в теплом уголке гостиной с незатейливым шитьем и поглядывала на лежавший на столе магический конверт. Часов около двенадцати, услышав в коридоре шаги мужа, она поспешно подбежала к дверям и беспечно прощебетала:

- Зайди сюда, Тертий, тут тебе письмо.

- Да? - сказал он и, не снимая шляпы, обнял Розамонду и вместе с ней направился к столу. - Дядюшка Годвин! - воскликнул Лидгейт, а тем временем Розамонда вернулась на прежнее место и внимательно следила, как он вскрывает конверт. Она предвкушала, как поразит его это послание.

Лидгейт торопливо пробежал глазами коротенькое письмо, и его смугловато-бледное лицо стало белым, ноздри раздулись, губы вздрагивали; он швырнул Розамонде листок и с яростью сказал:

- Нет, это просто невозможно, когда же ты, наконец, перестанешь тайком орудовать за моей спиной и исподтишка вставлять мне палки в колеса?

Он умолк и направился к двери, но у порога резко повернул назад, сел и тут же снова вскочил как ужаленный и зашагал по комнате, сунув руки в карманы и судорожно стискивая находившиеся там предметы. Он боялся сказать что-нибудь жестокое, непоправимое.

Розамонда тоже побледнела, пробегая глазами письмо. Вот что она прочла:

"Дорогой Тертий,

когда тебе понадобится у меня что-нибудь попросить, не поручай своей жене писать мне. Я не предполагал, что ты способен добиваться цели таким окольным путем. С женщинами я не веду деловой переписки. А о том, чтобы дать тебе тысячу фунтов или даже половину этой суммы, не может быть и речи. Все мой средства до последнего пенни уходят на мою собственную семью. Ведь у меня на руках три дочери и двое младших сыновей. Свои собственные деньги ты, насколько я могу судить, израсходовал довольно проворно, да еще перессорился с местными обывателями; мой тебе совет - как можно скорее перебирайся в другой город. Но на мою помощь не рассчитывай, так как у меня нет никаких связей с людьми твоей профессии. Как опекун, я сделал для тебя все и дал тебе возможность заниматься медициной. Ты мог бы стать офицером или священником, если бы захотел. Денег тебе бы хватило, а сделать карьеру там легче, чем на избранном тобой поприще. Дядя Чарлз сердится, что ты не последовал по его стопам, я же тебя не осуждаю. Я всегда желал тебе добра, однако помни - теперь тебе следует надеяться только на собственные силы.