Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа) - Уве Телькамп

Чем большие масштабы принимало движение беженцев через Венгрию, тем самозабвеннее Анна, сидя на веранде, погружалась в фиолетовые строки ксерокопий, отпечатанных на плохой бумаге. Анна обеспечила для кружка Шмюкке контакт с пастором Магенштоком, другом Розентрэгера: Розентрэгер предоставлял убежище тем, кому грозила непосредственная опасность. Анна поговорила с Реглиндой: если та и дальше будет жить у них, могут возникнуть трудности — Реглинда начала работать курьером, и самым лучшим, нейтральным местом для встреч оказался зоологический сад (вольер с гориллами человек посторонний вряд ли отважился бы обыскивать); пока гиббон совершал свои лунатические жесты, происходил незаметный обмен записками. То, чем занимались Анна, Магеншток, члены кружка Шмюкке, было уголовно наказуемо, подпадало под действие параграфа 217{96}. Но Анна, которая прежде всегда притормаживала Рихарда, стоило ему завести разговор о «политике», теперь ничего не боялась. Она, казалось, точно знала, чего хочет. Он — нет.

Магнит

…всплывает, очнувшись от глубокого сна времени, —

писал Мено, —

бумага: а прежде она попадала в уныло-серый водоворот, возле которого трудились сукновалы; сукновальные мельницы перерабатывали ее в войлок, рука реки тянулась к Бумажной республике, корабль «Тангейзер» плыл по аллее, обрамленной людьми в форме (и мне вспомнилась духовая музыка военных оркестров, широкие бульвары этого города Атлантиды, над которыми проносились зимы и облака, похожие на гагачьи гнезда; а еще — небесные корабли полярных исследователей: «Челюскин», участники экспедиции Нобиле, приветствуемые детьми Октября; река поднимала и опускала город, словно была гидравлической театральной сценой; вода, коричневая с ледовыми вкраплениями, потеплевшая от остатков целлюлозы, и моторного масла, и выбросов канализационных труб (ржавых, во многих местах протекающих, некачественно отвальцованных) над забетонированньм берегом — все это извергалось в коллектор фабрики удобрений; пена: белое гуано и фосфат, крутившиеся у шлюза, зажигали в реке лимонно-желтую вену — а может, то была Нева, тоже лимонно-желтая, в мороз потрескивающая от рублевых бумажек, или река Москва, или все-таки Эльба, которая внезапно сделалась прозрачной, позволила увидеть суда, лежащие на ее дне, уподобилась ядовитому, впитавшему краски цветов меду; ледяные глыбы с хрустом терлись боками; и уже с раннего утра, когда тысячеголовые дома-бронтозавры рядовых партийцев, проквашенные слухами и страхом, а также потом вынужденного молчания, дома обветшалые, по ночам затаивающие дыхание при каждом луче прожектора, стуке сапог во дворе, и их коридоры с натянутыми бельевыми веревками, с висящими на них майками, за ночь превращающимися в замороженных рыб, и засоренные сортиры в коммуналках, и мавританские лепные арки с их такелажем, четырьмя метрами выше, и комнаты, разделенные на отсеки шкафами, занавесками, чемоданами, когда все эти ночью оледеневшие графитные глыбы, казалось, вновь соединялись в нечто единое; уже с раннего утра, когда черные машины с надписью «Мясо» заканчивали свою работу, когда вороны из городского парка обсуждали, чем бы им в этот день заняться (посетить скотобойни или полюбоваться замерзшими фонтанами Бахчисарая, а может, очернить oбраз любимого вождя в воздушном пространстве над Адмиралтейством, над Морским музеем); уже с раннего утра начинали звучать военные марши, в такте четыре четверти они выплескивались из громкоговорителей на магистральные улицы города и покрывали их как бы слоем ила; определенно один из набобов праздновал день рождения, один из верховных жрецов византийского дворца, красная звезда сияла над Ледовитым морем, и рано или поздно должно было наступить утро, полное остановившихся троллейбусов, воодушевленных радостным ожиданием лиц, ветеранов с металлически позвякивающими торсами; утро триумфа военно-воздушных сил; Ульрих завидовал летчикам, потому что они носили часы «Полет ", голубые околыши на фуражках, голубой кант по воротнику, Ульрих размахивал их флажком с изображением пропеллера; я же тогда предпочитал форму моряков, темно-синюю с золотыми пуговицами, мне нравились часы «Ракета» с 24 цифрами на циферблате, их носили командиры подводных лодок; ну так вот, после того как иссякали команды в громкоговорителе, стихали барабанный бой и маршевая музыка, на секунду воцарялась тишина, и все жители Атлантиды — будь то на фабриках, в школах или университетах, — затаив дыхание, собирались у приемников: звучала неизбежная мелодия Чайковского в исполнении оркестра Большого театра, затем Большая процессия приходила в движение, палочка тамбурмажора мелькала в воздухе перед барабанщиками в белых перчатках и капеллами дудочников, на трибуну фараоновского мавзолея поднимались музыканты со сверкающими золотыми фанфарами. Маленькие, как точки, придворные фараона, совершая утонченно-святотатственный обряд на красных гранитных блоках, под которыми покоился Великий Мертвец, махали рукой дефилирующим внизу, мимо них, трудящимся массам, электростанции на колесах, тайге ракет, танковым командирам в белых перчатках, которые салютовали им, стоя на машинах, в этот момент преодолевающих незримую водную преграду, а также «МиГам», выписывающим в воздухе цветные юбилейные петли; и я вспоминаю, что ВСЕ дома Атлантиды подвергались такой «промывке» посредством маршевой музыки вперемежку с мелодиями Чайковского, что они гранула за гранулой утрачивали свою старую, полузабытую субстанцию, как это происходит с вымываемой из почвы солью —

Город прислушивался. Его стетоскопы, сверхвосприимчивые, впитывали информацию так, будто находились в руках опытных акушерок и были приставлены к животам беременных — слухами беременных — летних дней, которые вразвалочку прогуливались по очень жаркой, уплощенной барочными облаками долине Эльбы и пока не озабочивались тем, что пора бы приискать место, где они разрешатся от бремени. Стетоскопы прислушивались к Праге, и то, что Либусса{100} рассказывала о событиях в тамошнем западногерманском посольстве, потом гуляло по кварталу, возвращалось таким, что и не узнать, — раздутым; никак не могло угомониться, просачивалось по Буковой тропе на Кёрнерплац, быстро пересекало мост «Голубое чудо»{101} и настигало Мено в «Деликатесах» Фендлера, где он покупал резиновых космонавтов, — как некое предположение; чуть позже настигало еще раз, теперь у Нэтера, к которому у него было поручение от Барбары, — уже как твердая уверенность. Стетоскопы прислушивались к Восточному Риму, где улыбались садовые карлики, а деревянные почтовые ящики в форме часов с кукушкой постоянно ломились от корреспонденции.

Лондонер пожелал узнать, чем Мено так озабочен. Сам он, казалось, находился в превосходнейшем расположении духа, угостил бывшего зятя портвейном, с явным удовольствием закинул ногу на ногу. Да, Ханна ему рассказала. Эти люди в посольстве… Мено ведь, как-никак, шурин хирурга, а в хирургии такие вещи называются вскрытием абсцесса. Где гной, там приходится резать! Как раз сейчас обнаружились несомненные признаки прогресса: секретарь по экономическим вопросам обратился к нему за консультацией, сославшись при этом на статью, которую он, Йохен Лондонер (лицо старика просияло) напечатал в «Единстве», теоретическом журнале ЦК… Союз свободной немецкой молодежи выступит с какой-нибудь… — да что там, со многими… — чепуха, он будет в массовом порядке выдвигать различные инициативы, касающиеся, например, завода «Максхютте»{102} в Унтервелленборне: Макс нуждается в отбросах — что ж, доставим ему сто тысяч тонн железного лома! Тогда и обнаружится, сколь громадными резервами мы располагаем! Мено молчал, ошеломленно смотрел на Лондонера. Прежде тот бы заметил, какая жутковатая шутка невольно сорвалась с его губ, — а сейчас лишь радостно потирал руки, рассуждая о кредитах из Австрии, о тайных (он будто смаковал это слово, с довольной улыбкой посвященного) валютных резервах; Мено спраншвал себя, какие дискуссии разгораются по вечерам между старым и молодым Лондонерами; по тут Йохен Лондонер добродушно ударил своего визави по плечу: его, Лондонера, новая книга («может быть… нет, наверняка лучшее из мною написанного») окончательно утверждена к печати; кроме того, они с Ирмтрауд собираются в отпуск: на Сицилию, в Таормину! Ну, что он на это скажет?

…но потом вдруг…

(Шаде) «Ах, да перестаньте вы ссылаться на народ и его мудрость, фройляйн Шевола! Мы уже видели, чего стоит эта пресловутая мудрость; мы, коммунисты первого поколения, однажды уже заняли правильную позицию, вопреки народу! Мы знаем правду, мы обладаем правдой, зарубите это себе на носу, и мы будем ее защищать — если понадобится, опять-таки вопреки народу!» '