Тартарен на Альпах - Альфонс Доде

Подъ впечатлѣніемъ одного изъ такихъ страшныхъ сновъ, у него вырвался крикъ отчаянія — "конфиденціальное" письмо къ аптекарю, наполненное его ночными грезами. Но стоило только прелестной блондинкѣ крикнуть ему въ окно: "здравствуйте", и онъ опять поддавался очарованію. Разъ, когда они, обычною компаніей, возвращались изъ курзала въ отель, одинъ изъ служителей остановилъ его и сказалъ:

— Васъ тамъ какіе-то господа спрашиваютъ… ищутъ васъ.

— Ищутъ!… Зачѣмъ ищутъ?… — и передъ нимъ пронеслась картина № 1 его ночнаго бреда: арестъ, тюрьма… Скрывать тутъ нечего, — Тартаренъ струсилъ, но доказалъ себя истиннымъ героемъ:

— Спасайтесь бѣгствомъ… скорѣй!…- проговорилъ онъ глухимъ голосомъ, обращаясь къ своей спутницѣ, и, высоко поднявши голову, съ непреклонностью во взорѣ, зашагалъ по лѣстницѣ. Но онъ, все-таки, былъ настолько взволнованъ, что вынужденнымъ нашелся крѣпко держаться за перила.

Войдя въ корридоръ, онъ увидалъ у своей двери нѣсколько человѣкъ, поочередно засматривающихъ въ замочную скважину и кричащихъ: "Э, Тартаренъ…"

Онъ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ и, едва ворочая высохшимъ языкомъ, проговорилъ:

— Вы меня ищете, господа?

— Тэ! Конечно васъ, господинъ. президентъ!…

Маленькій старичокъ, живой и худенькій, съ ногъ до головы одѣтый въ сѣрое, запыленное платье, кинулся на шею герою, и длинные, жесткіе усы отстаннаго начальника гарнизонной швальни впились въ нѣжную, выхоленную щеку Тартарена.

— Бравида!… Какими судьбами?… И Экскурбанье тутъ?… А это еще кто же?…

Въ отвѣтъ раздалось мычанье:

— Дорого-о-ой, много-о-уважаемый!…- и аптекарскій ученикъ выдвинулся впередъ, зацѣпляясь за стѣну какою-то длинною палкой, похожею на огромное удилище, завернутое на верхнемъ концѣ въ сѣрую бумагу и клеенку.

— Э-э! да это Паскалонъ. Поцѣлуемся, дружище… Что это ты притащилъ? Брось куда-нибудь.

— Бумагу-то, бумагу-то сними! — шепталъ Бравида.

Маленькій человѣкъ быстро снялъ обвертку, и передъ уничтоженнымъ Тартареномъ развернулось тарасконское знамя. Присутствующіе сняли шляпы.

— Президентъ! — голосъ храбраго капитана Бравиды звучалъ торжественно и твердо. — Президентъ, вы требовали нашу хоругвь. Вотъ она!

Глаза президента, круглые, какъ яблоки, выражали полное недоумѣніе.

— Я требовалъ?…

— Какъ, вы не требовали? Безюке…

— А, конечно, конечно, — спохватился Тартаренъ, услыхавши имя аптеваря.

Онъ все понялъ, обо всемъ догадался, умилился ложью аптекаря, ловко придумавшаго средство вернуть его на путь долга и чести.

— Ахъ, друзья мои, — говорилъ онъ, съ трудомъ превозмогая волненіе, — какъ хорошо вы сдѣлали. Какое добро вы мнѣ сдѣлали…

— Vive le présidai! — взвизгнулъ Паскалонъ, потрясая хоругвью.

За нимъ загремѣлъ "гонгъ" Экскурбанье, и его: "А! а! а! fen dé brut!"… раскатами пронеслось по отелю и грохотало вплоть до подваловъ.

Вся гостиница взбудоражилась: ея квартиранты выбѣгали въ корридоръ и тотчасъ же скрывались въ страхѣ, увидавши знамя, кучку необыкновенныхъ людей, вопящихъ какія-то странныя слова, махающихъ руками. Никогда еще мирный отель Юнгфрау не видалъ въ своихъ стѣнахъ такого безобразія.

— Войдемте ко мнѣ,- сказалъ Тартаренъ. почувствовавшій нѣкоторую неловкость.

Онъ ощупью разыскивалъ въ потемкахъ спички, когда сильный ударъ раздался въ дверь и сразу отворилъ ее. На порогѣ появилась сердитая, желтая и надутая фигура содержателя гостиницы Мейера. Хозяинъ не вошелъ въ номеръ и изъ дверей проговорилъ сквозь зубы жесткимъ тевтонскимъ говоромъ:

— Нельзя ли потише, не то я васъ отправлю въ полицію.

Нѣчто вродѣ звѣринаго рычанья послышалось изъ потемокъ въ отвѣтъ на дерзкое "отправлю". Хозяинъ сдѣлалъ шагъ назадъ, но добавилъ еще:

— Знаемъ мы, что вы за народъ! За вами присматриваютъ, и я прошу васъ убираться отсюда по добру, по здорову!

— Господинъ Мейеръ, — сказалъ Тартаренъ тихо и вѣжливо, но съ достоинствомъ, — прикажите подать мой счетъ. Эти господа и я отправляемся на Юнгфрау.

О, родина дорогая! О, маленькая отчизна, частица великаго отечества! Донеслось изъ тебя, далекой, нѣсколько звуковъ тарасконскаго говора, повѣяло твоимъ животворнымъ воздухомъ отъ лазурныхъ складокъ тарасконскаго знамени — и Тартаренъ сразу освободился отъ чаръ и сѣтей любви, опять вернулся къ своимъ друзьямъ, къ своему долгу и къ славѣ.

Теперь — чу!…

IX

Какъ восхитительно было на другой день маленькое путешествіе пѣшкомъ изъ Интерлакена въ Гриндельвальдъ, чтобы, захвативши тамъ проводниковъ, подняться на Малую Шейдекъ! Какъ чудно было торжественное шествіе П. А. К., одѣтаго опять по-походному, опирающагося одною рукой на худенькое плечо командира Бравиды, другою — на могучую руку Экскурбанье, гордыхъ тѣмъ, что служатъ какъ бы ассистентами, поддерживаютъ своего президента, удостоиваются нести его кирку, мѣшокъ, его альпенштокъ! Въ то же время, то впереди ихъ, то сзади, то сбоку подпрыгиваетъ, точно молодой легашъ, фанатическій Паскалонъ съ своимъ знаменемъ, тщательно завернутымъ и завязаннымъ, чтобъ избѣжать шумныхъ сценъ, подобныхъ вчерашней.

Веселость спутниковъ, сознаніе исполненнаго долга, а впереди бѣлая Юнгфрау, поднимающаяся къ небу, подобно туману, — всего этого было болѣе чѣмъ достаточно, чтобы заставить нашего героя забыть, что онъ оставилъ тамъ, позади, быть можетъ, навсегда и даже не простившись. У послѣднихъ домовъ Интерлакена что-то щекочущее подступило къ его глазамъ, и на ходу онъ началъ было свои изліянія, обращаясь сначала къ Экскурбанье: "Послушайте, Спиридонъ"… а потомъ — къ Бравидѣ: "Вы меня знаете, Пласидъ…" Надо замѣтить, что, по какой-то ироніи судьбы, доблестнаго вояку звали Пласидомъ, а толстокожаго буйвола Экскурбанье — Спиридономъ.

На бѣду, тарасконскій народъ хотя и влюбчивъ, но весьма мало сантименталенъ и всегда легко относится къ сердечнымъ дѣламъ. "Лишиться женщины и пятнадцати копѣекъ, очень жаль пропавшихъ денегъ", — сентенціозно говорилъ Пласидъ, и Спиридонъ вполнѣ раздѣлялъ такое мнѣніе. Что же касается дѣвственно-скромнаго Паскалона, то онъ пуще огня боялся женщинъ и краснѣлъ до ушей, когда при немъ произносили имя "Maленькой Шейдекъ", воображая, что дѣло идетъ о какой-нибудь особѣ легкаго поведенія. Нашему герою поневолѣ пришлось воздержаться отъ чувствительныхъ изліяній и утѣшиться въ одиночку, что онъ и сдѣлалъ. Да и какая печаль могла бы устоять передъ развлеченіями, которыя представляла дорога по узкой, глубокой и темной долинѣ, куда наши путники пошли берегомъ извилистой рѣчки, пѣнистой и бурливой, грохочущей между заросшими лѣсомъ крутизнами?

Тарасконскіе делегаты въ недоумѣніи озирались, охваченные какъ бы нѣкіимъ священнымъ ужасомъ, вродѣ того, что испытывали товарищи Синбада-мореходца, когда впервые увидали гигантскую растительность индійскихъ береговъ.

— Да это еще что, вотъ посмотрите-ка Юнгфрау! — говорилъ П. А. K, наслаждавшійся ихъ удивленіемъ и сознаніемъ, что самъ онъ выростаетъ въ глазахъ земляковъ.

Въ то же время, чтобъ оживить эту декорацію и смягчить дроизводимое ею поражающее впечатлѣніе, по дорогѣ встрѣчались кавалькады, большія ландо, изъ которыхъ развѣвались вуали и высовывались любопытныя головы посмотрѣть на делегацію, окружающую своего предводителя; тамъ и сямъ допадались маленькія выставки на продажу вещицъ, рѣзанныхъ изъ дерева, группы дѣвочекъ въ соломенныхъ шляпахъ съ длинными лентами, пѣвшихъ въ три голоса и предлагавшихъ букеты малины и горныхъ цвѣтовъ. Отъ времени до времени раздавались меланхолическіе звуки альпійскаго рога, повторяемые горнымъ эхомъ и замирающіе вдали, подобно тому, какъ облако таетъ, разбредаясь незримымъ паромъ.

— Какъ хорошо, точно органы! — шепталъ Паскалонъ съ увлаженными отъ восторга глазами.

Экскурбанье неистово вопилъ, а эхо откликалось тарасконскимъ: "A!.. а!… а!… fen dé brut". Но два часа ходьбы, все-таки, утомительны, при одной и той же обстановкѣ, хотя бы она представляла собою сочетаніе зелени и лазури на фонѣ альпійскихъ ледниковъ и оглашалась звуками, какъ футляръ часовъ съ музыкой. Грохотъ водопадовъ, тріо дѣвочекъ, торговцы рѣзными бездѣлушками, маленькія продавщицы букетовъ нестерпимо надоѣли нашимъ путникамъ; въ особенности же невыносимою имъ казалась сырость, влажный паръ, стоящій на днѣ разсѣлины, куда никогда не проникалъ лучъ солнца.

— Вотъ гдѣ вѣрнѣйшая-то простуда, — замѣтилъ Бравида и поднялъ воротникъ своей жакетки.

А тутъ усталость взяла свое, за нею голодъ, дурное расположеніе духа. Какъ на зло, трактира нигдѣ не было. Давала себя знать и малина, которой Экскурбанье и Бравида неумѣренно покушали и начинали за то расплачиваться. Даже Паскалонъ, этотъ ангелъ кротости, нагруженный не только хоругвью, но и киркой, и мѣшкомъ, и альпенштокомъ, которые были остальными малодушно свалены на его плечи, — даже Паскалонъ утратилъ свою веселость и уже не прыгалъ, какъ молодой легашъ. На одномъ изъ поворотовъ дороги, у крытаго моста, какіе строятся въ мѣстностяхъ большихъ снѣговъ, потрясающія завыванья рога чуть не оглушили нащихъ путниковъ.