Богатство - Валентин Пикуль

— Прошу вас, Вильгельм Карлович, вставьте ха-ароший фитиль с огнем и копотью своему забулдыге Кроуну, а я принесу извинения японскому консулу… Это черт знает на что похоже! Соломина надо бы вытряхнуть в Петербург, чтобы в Сибири такими придурками и не пахло!

Пока в верхах судачили, изобретая для Соломина кары небесные, японский консул подал на него в суд. А судьи (о, наивная простота!) даже не взглянули на карту. Они видели лишь факт конфискации сетей и умышленный срыв японского рыбного промысла. Но интересно, что сказали бы японцы, если бы русские стали ловить иваси в заливе Сагами у Токио или резать японских коров на пастбищах Хоккайдо?

Будь судьи арбитража хоть чуточку патриотичнее, они должны бы задать Номуре один вопрос: «В чьих водах были задержаны ваши корабли и при каких условиях изъяты у них орудия незаконного промысла лосося?» Но такого вопроса они сделать не догадались. Владивостокский арбитраж усмотрел в деяниях камчатских властей незаконные (?) действия, а неистощимая казна России обязалась выплатить японским браконьерам денежную компенсацию.

«Котик» снова отплыл на Камчатку, дабы завершить акт мщения. Капитан Битте доставил в Петропавловск целый мешок частной корреспонденции — владивостокские торговые компаньоны оповестили камчатских купцов и духовенство о том, что дни власти Соломина уже сочтены. От этого в домах местных воротил началось откровенное ликование.

— Не сегодня, так завтра генерал Колюбакин треснет его оглоблей по шее, тогда будет знать, как в чужие санки садиться. Ведь он, говорят, даже ясак умыслил без нас собирать. Не выйдет… Вся головка за нами, а ему, сквалыге худому, дадим от хвоста побаловаться — самый кончик, не больше кисточки для бритья. Вот и пущай, побритый, отседова выкатывается!

Особенно лютовал Расстригли:

— Не здороваться с ним, с этим пентюхом! Коли встретишь на улице, вороти рожу на сторону, будто его и не видишь…

Эти слова звучали как указание к исполнению! Из казенных бумаг, доставленных «Котиком», Андрей Петрович уяснил, что ему вынесено самое суровейшее порицание за «беспокойный характер», а это здорово испортило его служебный формуляр. В дополнение к этому генерал Колюбакин, приморский губернатор, почему-то вообще не любивший Соломина, указал снова открыть все кабаки в Петропавловске.

Блинов пытался утешить Соломина:

— Уж сколько на моих глазах удалили начальников, и никто еще не падал в обморок от горя, все только радовались.

Соломин был явно подавлен.

— Дело не в этом, — сказал он. — Я ведь еще не успел свершить ничего путного. Когда, я сюда прибыл? Кажется, в середине мая. А сегодня какое число?

— Пятое августа.

— Вот видите! Разве за такой короткий срок что-либо сделаешь? Нафанаил прав — можно без труда спятить…

Среди казенной корреспонденции оказалось и частное письмо. Его писала Соломину та самая дама в громадной шляпе, которую он вынужденно оставил в Хабаровске на попечение юркого адвоката Иоселевича… Андрей Петрович читал:

«Как ты и просил, мой милый, я не бываю в номерах, г-на Паршина, чтобы не встретить там этого гадкого Иоселевича. Но недавно мы все поехали в номера Гамертели, где инженер с дороги Пшедзецкий (надеюсь, ты его знаешь) так разошелся, что заказал мне ванну из шампанского. Я, конечно, отказалась, но была удивлена — откуда у него столько денег? А помнишь ли ты прыщавого поручика фон Бетгера? Так он застрелился, глупышка, вчера его хоронили с духовым оркестром. Люди так злы, так злы! И когда я рыдала над его могилой, какие-то глупые неотесанные бабы показывали на меня пальцем, будто я во всем виновата…» Стало совсем тошно. Соломин решил объехать свои королевские владения. Блинову так и сказал:

А то выкинут с Камчатки, и ничего не увижу здесь, кроме Петропавловска… На старости и — вспомнить будет нечего!

Юколу делают так. Из груды рыб хватают лосося пожирнее. Удар ножа — и нет головы. Вжик — она отлетела в сторону, никому не нужная. Молниеносный надрез вдоль сочного брюха, и взору открывается ценное рубиновое мясо, Нож смело разъединяет боковины на два пласта, соединенных хвостом. За хвост же и вешают мясо на вешалки сушильных балаганов — к осени обветренная (а иногда и червивая) юкола будет готова. Собаки ведь все сожрут, даже лососину!

Соломина поразил не сам процесс заготовки юколы, а то варварство, с каким безжалостный нож выбрасывал на землю икру. Возле разделочного стола кетовая икра лежала метровым слоем, и она пищала под ногами, обрызгивая сапоги животворным соком. Было жутко при мысли, что тут заживо погребены не миллионы, а может быть, даже миллиарды лососиных жизней.

— Нельзя же так, — сказал Соломин с упреком. — Ведь в Петербурге на Невском икру продают фунтиками, как конфеты.

— До Питера нам далече, — отвечали промышленники.

— Вы хоть сами-то ешьте.

— Ня-я вкусно! — скривился парень с бельмом на глазу.

— Кормите собак.

— Ня-я жрут, подлые.

— Тьфу! — и Соломин ушел прочь с этой живодерни.

Урядник заботливо придержал стремя, пока он усаживался в седло. Они ехали дальше, а Камчатка внутренняя была совсем не похожа на прибрежную, и страна щедро открывала перед всадниками свои красоты. Шумели не белые, а сероствольные камчатские березы, над головами всадников качались крепкие завязи лесных орехов. В дороге Соломин не раз вспоминал знаменитого афериста

— графа Морица Бениовского; в царствование Екатерины II он посадил ссыльных на корабли и уплыл с ними в поисках лучезарной короны мадагаскарского корабля. Бениовский никогда бы не подумал, что Камчатка ничуть не беднее Мадагаскара.

Возле ночного костра Сотенный задумчиво сказал:

— Ваша правда! Мы покеда с Камчатки верхние пенки снимаем. Ну, соболя бьем, ну, лосося ловим, моржа схарчить завсегда рады с горчицей и хреном. А тут, — казак вдруг топнул ногою в землю, — тут еще копать и копать… не нам, так внукам нашим! Что мы знаем? Может, по мильенам босиком шляемся, а сами у приятелей четвертаки стреляем на выпивку…

В долине реки Камчатки ландшафты стали особенно живописны. Трава была такая — хоть ешь ее! Таких сочных пастбищ для молочного скота Соломин нигде еще не видывал. На мужицких грядках зрела картошка — в два кулака, белее сахара, а репа была такой величины, что ею можно насмерть убить человека. В подоблачных высях прыгали по изумрудным склонам горные бараны, а возле шумных ручьев с кристальной водицей, пыхтя, возились на лужайках медведи — они играли, тоже радуясь жизни. Было жарко на тропе. Сотенный сказал:

— Ежели небольшой крючок сделать в сторону, то вон за тем распадком как раз и живет Сашка Исполатов. Не навестить ли?

Соломин согласился, но потом даже пожалел — «крючок» оказался большим. Ближе к вечеру всадники въехали в медвяную тихую долину, наполненную цветами и тяжелым гудением больших золотистых шмелей. Мягко ступая, кони вывели на тропу, ведущую к зимовью траппера. Ни одна собака не залаяла при их приближении, а домишко казался вымершим, слепое оконце уже затянула паутина… Всадники спешились, стреножа коней.

Сотенный с опаской растворил двери. Внутри все было так, будто хозяин еще рассчитывал вернуться. В кладовой лежали нетронутые запасы.

— Он здесь жил один? — спросил Соломин.

— Да нет… с бабой. Исполатов ее на Миллионке подобрал. Когда привез сюда, я ему сразу сказал: «Ну, Сашка, добра не жди. Тащи эту швабру в лес и никому не показывай».

Соломин присел на запыленную лавку.

— Странно, куда же они подевались? На лавке лежала связка книг — солдатские рассказы Владимира Даля и Собрание сочинений Мельникова-Печерского.

— Мои книжечки, — сказал Мишка. — Когда весною Исполатов был в городе, я давал их ему читать…

В траве возле зимовья Андрей Петрович случайно обнаружил позеленевший патрон и показал его уряднику.

— Это от «бюксфлинта», — сказал тот.

— Хорошее оружие?

— Приличное. Из двух стволов пулями жарит, а из третьего дробью тебя, будто кипятком из — лейки, так и поливает…

Соломин, размахнувшись, забросил патрон в кусты:

— Не ждать же их тут! Поехали дальше…

Долго плыли по Камчатке — вниз по течению реки до самого Усть-Камчатска. Лишь изредка мелькало на берегу убогое стойбище коряков с дымными юртами, еще реже блистали в чащобах лучинные огни русских селений. Причалишь к берегу, скопом навалятся на тебя собаки, выбегут люди, живущие в закоренелом неведении того, что творится на белом свете. «Из этой поездки, — писал Соломин, — я вынес, между прочим, такое впечатление, что торговцы буквально разоряют местных охотников: берут у них пушнину по неимоверно низким ценам, а товары ставят по самым высоким расценкам».

Если меня сейчас не уберут с Камчатки, — сказал он Сотенному, — я за зиму это положение — исправлю.

Урядник не слишком-то поверил в эти посулы:

— По первому снегу вам бы надоть ясак собирать. А на Камчатке уж так заведено исстари, чтобы начальник за головкой ясака не один, а в теплой компании езживал.