Богатство - Валентин Пикуль

— Не трудитесь! У меня имеется сорок семь тысяч казенных денег… Будет лучше, если вы откроете мне сейф. В этом случае можете считать, что вы дали мне взятку.

— А я вам не зулик! — возмутился Папа, вскакивая…

Сразу от канцелярии он направил стопы к дому Расстригина, где уже гостевал и доктор Трушин. Сама же мадам Расстригина, именито — Лукерья Степановна (а попросту — Лушка), накрывала стол. Не было здесь только птичьего молока, но разве откажешься от лебедя, только что покинувшего духовку? Нежно источала румяный жир буженина из камчатской медвежатины, обсыпанная для вкуса перцем пополам с порохом и тертым оленьим рогом. В граненом графине красовалась ненаглядная рябиновка. Расстригин схватил графин за горло в кулак, будто душить его собрался, и сказал Трушину:

— Доктур, а ты как? Приголубишься с нами?

— Ни-ни-ни, — заговорил Трушин, бледнея от ужаса. — Что ты, Серафим Иваныч, мне только пробку нюхать дай, так я… сам знаешь! Через месяц из этого дела сухим не выберусь.

После настырных уговоров эскулап сдался:

— Ну, капельку. Лишь ради приличия.

Ради приличия налили полную «капельку». Трушин выпил и, сосредоточенный, стал выжидать второй. Между тем Расстригин уже овладел вниманием честной компании.

— «Сунгари»-то не пришел, — сказал он, приуныв. — А теперь всем нам ежа родитъ против шерсти и то, кажись, намного легше, нежели от Соломина избавиться… Как быть, как быть? Под третью «капельку» доктор воодушевился:

— Зимовать с Соломиным нам нет никакого житейского интереса. Он же и ясак с дикарей хапнет!

— Труба нам выходит, — огорчился Расстригин и велел Лушке подавать пироги. — Что делать — не придумаю. Трушин сказал:

— Если уж тебе, Серафим Иванович, так прижгло, что терпежу не стало, так посылай на свой счет полетучку.

— На свой-то счет накладно станется…

Да, недешево! Не каждый каюр согласится в такие морозы ехать не меньше трех месяцев, чтобы добраться до разумных властей с жалобой на камчатского начальника. Пока до Аяна едешь Охотским побережьем, собаки уже скорчатся от усталости, а сам каюр превратится в обмороженное и засаленное от грязи чудовище… Тысячи, ведь многие тысячи миль пролегли в пустынном безлюдье!

Папа-Попадаки разумно сказал, что если уж тратиться на каюра, так надо «бить» телеграмму не во Владивосток, а прямо в Санкт-Петербург — министру внутренних дел Плеве.

— И то дело, — одобрил его Расстригин. — Пускай разорюсь, но полетучку отправлю. А вот с Соломиным-то как быть?

Доктор придвинул к нему свой стаканчик.

— Налей-ка. Мне нужно, — сказал он, выпив, — изучить две серьезные книги по психиатрии. Соломин — дурак, но это еще не доказано. Я докажу это вполне научно, и тогда мы его сковырнем в канаву как ненормального… Налей-ка, Серафим Иваныч, еще капельку!

— Да пей. Жалко, што ли? — охотно подлил ему Расстригин. — Но книжки-то небось толстые?

— Вот такие, — показал Трушин на пальцах.

Папа причмокнул, сочувствуя доктору. Расстригин дельно спросил Трушина:

— За месяц с наукой управишься?

— За месяц… это точно… Налей-ка!

Времени для изучения курса психиатрических наук понадобилось, однако, гораздо больше месяца, ибо Трушин, восприняв «капельку» от стола Расстригина, попал в полосу жесточайшего запоя, а когда врач начал приходить в себя, Соломина в Петропавловске не оказалось — он уехал далеко-далеко…

Собирая ясак без помощи спирта, Соломин забрался в такую глушь северной Камчатки, где коренные жители, еще не испорченные цивилизацией, не ведали даже любовного поцелуя, а при встречах обнюхивали друг друга… В попутчики себе он взял казака для охраны пушнины и студента Сережу Блинова, чтобы молодой человек не закис от скуки. Вдали от города Соломин сразу же ощутил радушие и приветливость, от которых отвык за последнее время. «Камчатский народ, — вспоминал он, — по-видимому, хорошо понял, какую линию я веду, а потому насколько скверно относились ко мне в Петропавловске, настолько хороший прием и, главное, доверие встретил я во всех отдаленных селениях Камчатки…»

До глаз закутанный в меха, Соломин лежал в узеньки партах, будто на лавке, рядом с ним поспевали через сугробы нарты с Блиновым, следом ехал казак, на попечении которого находился целый караван нарт, заваленных доверху кипами ясачной пушнины… Соломин делился со студентом:

— Всю Камчатку нам все равно не объехать, а значит, и ясак остригу лишь отчасти. Но соберу головку годового промысла, а уж хвост пускай отгрызают всякие Расстригины.

Ему стало привычным видеть мельканье собачьих лап, оставлявших иногда на снегу кровавые следы. Полюбив бесхитростных жителей Камчатки, он отдавал должное и камчатским собакам — ах, как они выносливы, как умны и активны, всегда готовые усердно служить человеку! Однажды устроились для ночлега в дымной коряцкой юрте. У костра сидела полураздетая корячка и, громко плача, дробила камнем яркие стеклянные бусы (явно американского производства), которые подарил ей муж, оказавшийся подлым изменником.

— У косга! — бранила мужа корячка.

Впрочем, предмет этой ревности, изменивший с Дульцинеей из соседнего стойбища, сидел тут же и равнодушно сосал трубку, в которой давно уже не было табака.

— Чего сидишь? — опросил его Соломин.

—Думаю.

— Не мешать тебе?

— Не надо.

— Ну, бог с тобой. Думай и дальше…

Под ударами камня с визжащим звуком дробились острые осколки женских украшений. Именно во время этой ночевки Соломин лицом к лицу столкнулся с чудовищным парадоксом меновой торговли, от которой страдали в первую очередь сами же инородцы. Оглядывая юрту, Андрей Петрович заметил шкуру лисицы редкостной красоты.

— Погоди думать. Продай мне лису.

Соломин попросил об этом не ради наживы: ему было интересно войти во внутренний мир человека, опутанного безжалостными традициями меновой торговли. В ответ на его просьбу коряк-охотник пожелал за лисицу бутылку спирта.

— А на деньги?

После долгих пререканий коряк заломил 200 долларов.

— Рублей! — поправил его Соломин.

Цена в рублях была вполне подходящей.

Но коряк настаивал на цене именно в долларах.

— Так ты пойми, — толковал ему Соломин, — что бутылка поганого спирта никак не может стоить двести долларов…

Плача, корячка сняла с шеи бусы — последние, что у нее остались в дар от изменника-мужа. Посасывая пустую трубку, коряк не уступал в торге, и Соломин понял, что винить тут некого — сознание инородцев было испорчено многовековым грабежом, они не знали подлинной цены богатств, которые добывали, они не ведали и ценности денег. Под громкие рыдания корячки, уже занесшей камень над бусами, Андрей Петрович поднялся и встряхнул лисицу в руках.

— Тогда я забираю твою лисицу в ясак. Камень упал на бусы, вокруг разнесло веер ярких стеклянных брызг. Коряк отдал мех с удивительной легкостью.

— Бери в ясак, — разрешил почти равнодушно.

Сережа Блинов был свидетелем этого дичайшего диалога, и после ночевки в юрте он сказал Соломину:

— Смотрю я на вас, Андрей Петрович, и все время думаю — напрасно стараетесь… Да, вам удалось задержать спирт в городе. Верю, что и головку промысла соберете, рассчитаетесь ясаком за налоги, даже товарами обеспечите людей без обычного живодерства. А все равно в победителях вам не бывать: как жили здесь, так и будут жить.

Эти слова ударили по самолюбию Соломина.

— Ради какого же черта, спрашивается, я валяюсь на вшивых подстилках, дышу по ночам дымом и уже забыл, когда был в бане? Я ведь преследую цель вполне благородную!

— Не спорю, — согласился студент охотно. — Но по мелочам добыть победу легко. А нужны коренные изменения во всей системе нашего великого государства…

Андрей Петрович откровенно расхохотался.

— Вот как у нас все простенько! — сказал он. — Отъехали подальше от города, ни полиции тебе, ни жандармов — и сразу разболтались… Да вы, Сережа, оказывается, радикал!

— Не я один, — ответил юноша. — Сейчас все так думают.

— Насчет всех вы махнули лишку. Если бы все так думали, так в России давно бы случилась революция. Однако на Руси еще полно людей, думающих иначе… Вы меня спросите — кто я таков? Я вам отвечу — чиновник, увы-с. Да, обыкновенный чиновник, только ненавидящий чиновное равнодушие. Можете меня даже презирать… как вам угодно, сударь.

Студент произнес с некоторым упреком:

— Вы не только чиновник, вы еще и писатель!

Напоминание об этом не было для Соломина приятным.

— Литература — вроде бесплатного приложения к моей чиновной карьере. Я ведь пишу больше по той причине, чтобы в чем-то оправдаться перед начальством. А печатное слово мне всегда казалось намного крепче слова говоренного.

— Зато мысль изреченная есть ложь.

Андрей Петрович показал ему вперед:

— Вы мне тут господина Тютчева не цитируйте, а лучше следите за второй пристяжной слева — опять кровь на снегу.