Невидимый всадник - Ирина Гуро

В гостинице царила обычная суета. О печальном происшествии напоминала только четкая сургучная печать на картонке, болтавшейся на двери.

Войдя в кабинет директора, как громко именовался закуток за стеклянной перегородкой, мой начальник, конечно, произнес свое вечное: «Я — народный следователь Шумилов, это моя помощница Таисия Смолокурова». И тотчас сам директор и тут же сидевший бухгалтер вызвались нас сопровождать.

И вот в первый раз, если не считать студенческой практики, — но какое может быть сравнение? — я переступаю порог комнаты, где, возможно, было совершено преступление.

Сначала — «охватить всю картину». Я уже знала, как это важно на «месте происшествия». Потом переходить к деталям, чтобы снова, обогатившись множеством наблюдений, вернуться к общему…

Мы вошли, и я подумала, что самый воздух этой комнаты должен подействовать на моего начальника. Мне хотелось, чтобы у Шумилова засверкали глаза, чтобы движения его стали быстрыми и решительными, а в голосе зазвучали металлические нотки… Но этого не произошло.

С обычным своим будничным видом он обошел комнату вдоль стен. Потом осмотрел смятую постель со следами уже почерневшей крови, навел лупу на забрызганный кровью ковер, на тумбочку, на которой стояла настольная лампа с биркой гостиницы.

— Вероятно, здесь лежали часы убитого… — не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Шумилов.

Директор вспомнил, что видел у Силаева большие серебряные часы. Как-то вечером Силаев вышел из номера, и они вместе покурили в коридоре. Силаев вынул из кармана часы. Они были именные, с гравировкой: И. Силаеву, казначею какого-то полка, от его сослуживцев. Это хорошо запомнилось потому, что часы были, как выразился директор, «интересные», старинные.

Шумилов поблагодарил кивком и бегло взглянул на меня. Я поняла значение этого взгляда: в анкете Дмитрия Салаева в губоно было указано, что отец его — рабочий. Дмитрий Салаев скрыл службу отца в царской армии. Что же побудило его открыться малознакомому человеку по пустячному поводу?

Затем Шумилов, медленно и методически продолжая осмотр, выдвинул ящик тумбочки. Часов и тут не было, но имелся бумажник. Он был пуст.

Бухгалтер сообщил, что видел бумажник у Салаева. За два дня до своей смерти он платил за номер и вынимал деньги из этого бумажника. Бухгалтер заметил, что он был набит денежными купюрами.

— А сколько он заплатил? — спросил Шумилов.

Бухгалтер назвал сумму.

— Почему так много? — удивился Шумилов.

— За пять дней вперед.

Шумилов улыбнулся:

— Аккуратный самоубийца, он платит вперед и припрятывает именные часы.

Директор самолюбиво заметил:

— Если вы подозреваете, что часы были похищены… напоминаю вам: дверь открыли представители милиции.

— Нет, я ничего не подозреваю. И вряд ли вор взял бы столь приметные часы, да еще именные.

— Значит, вы полагаете…

— Я еще ничего не полагаю, тем более что вернее всего мы сейчас обнаружим часы в кармане пиджака.

Шумилов осторожно снял со спинки стула пиджак, хотел, видимо, обследовать его карманы, но не сделал этого…

Один карман был целиком вывернут наизнанку, другой — наполовину. Даже верхний наружный карман носил следы поспешных поисков. И сейчас все заметили, что брошенный на диванчик портфель раскрыт, а содержимое его, разные мелочи, валяется тут же.

Все молчали, пораженные этим новым обстоятельством. Директор робко предположил:

— Может быть, он в волнении забыл, куда положил пистолет, из которого потом застрелился…

Шумилов возразил:

— Он искал в верхнем кармане, где пистолет поместиться не может. Он искал что-то маленькое, во всяком случае, меньшее, много меньшее, чем браунинг номер два. — И добавил: — Поскольку мы не знаем, нашел ли он то, что искал, мы тоже поищем.

Шумилов перешел к маленькому письменному столу, на котором все еще лежала смятая и затем тщательно расправленная записка: «Дорогая, родная Люся…»

Иона Петрович пригнулся к самой столешнице, быстро взял что-то… В его руке было пресс-папье, обыкновенное деревянное пресс-папье с черной полированной шишечкой.

Шумилов отвинтил шишечку и осторожно снял промокательную бумагу с деревянного основания. На розовой бумаге ясно были видны оттиски наклоненных в левую сторону строк.

Шумилов сказал тихо:

— Оттиски совсем свежие. По логике вещей мы сейчас должны прочесть текст последнего письма, вот этого, что лежит перед нами. Если оно действительно последнее… — добавил он еще тише.

Никто из нас не уловил значения этих слов.

Шумилов подошел к зеркалу, висевшему в простенке, и поднял лист промокательной бумаги так, чтобы написанное отразилось в зеркале.

Все увидели, что руки Шумилова слегка дрожат.

— Попрошу всех подойти сюда и прочесть текст в зеркале, — предложил Шумилов.

Мы приблизились. В зеркале лиловые неразборчивые строки читались почти без пропусков…

И это не был текст того письма, которое лежало на столе!

Мы прочли:

«Люся, родная, прости, если можешь. Я ухожу из жизни. Я решил открыть все… Завтра я это сделаю. Благодарю тебя за все. Прощай!»

Подписи не было.

— Где же это письмо? — вырвалось одновременно у меня и директора.

— Унесено убийцей, — ответил Шумилов и, положив промокательную бумагу между двумя чистыми листами, спрятал ее в портфель.

Все изменилось с этого момента. Осмотр комнаты продолжался. Но теперь Шумилов действовал очень быстро и энергично: прощупал сиденья мягких кресел, вытащил ящик стола, и мы помогли ему свернуть потертый ковер.

В бахроме его запутался комочек газетной бумаги, который Шумилов проворно схватил и поднес к свету. Мне показалось, что это пуговица, аккуратно завернутая в клочок газеты. Однако, когда Шумилов развернул его, в нем оказалась не пуговица, а черная кнопка с белой цифрой 4.

— От пишущей машинки! — констатировал директор.

Шумилов ничего не ответил, но даже мне было ясно, что кнопка скорее всего от какой-нибудь счетной машины, так как в пишущей под каждой цифрой всегда имеется еще знак: под цифрой 4 обычно кавычки. Неужели эту кнопку так настойчиво искал убитый? Или убийцы?

— А где же все-таки часы и деньги? — спросил директор, которому не давала покоя «честь мундира».

— Надо думать, в руках убийц, — сказал Шумилов.

— Значит, мы имеем тут просто-напросто ограбление? — с оттенком разочарования спросил директор.

— Или инсценировку ограбления на случай, если не пройдет вариант самоубийства, — ответил Иона Петрович.

II

Мы с Шумиловым выехали в Липск.

Перед отъездом Иона Петрович предпринял нечто, на мой взгляд, необъяснимое: он послал на экспертизу два документа: анкету Салаева, заполненную в губоно, и «бланк для приезжих».

Разве были сомнения в том, что и тот и другой документы были написаны умершим? Некоторое несходство в почерке могло быть объяснено разницей во времени: анкета заполнялась два года назад.

Стоял мягкий погожий день, какие часто выдаются в наших краях в конце сентября.

Мы ехали местным поездом, который возил рабочих железной дороги и местных жителей, тяготевших к богатому нэпмановскому базару в нашем городе.

Были тут и спекулянты-мешочники высокого класса, которых можно было узнать по неверному блеску в глазах и добротным чемоданам «старого времени».

Обычные дорожные разговоры плелись вокруг цен на продукты, разных мелких происшествий и семейных дел.

Шумилов, покуривая вместе с мужчинами, поддерживал эту незатихавшую беседу, с поражающей меня легкостью раздувая ее, как только накал ослабевал.

Я ломала себе голову, зачем это ему надо, пока не услышала, что среди людей, окруживших моего начальника, обнаружились двое из Липска: пожилой, угрюмого вида человек с бородой, которого звали Пал Палычем, и бойкий юноша в полосатой футболке, Сережа Панков, работник укома комсомола. Поддавшись общему настроению, даже молчаливый Пал Палыч в конце концов разговорился. Оказалось, что он служит сторожем на кладбище. Длинно и нудно он сетовал на оскудение кладбищенского хозяйства.

— А вы по какому случаю в Липск? — спросил моего шефа сторож и тут же предположил: — Верно, по финансовой части? Ревизию наводить?

— Верно, — подтвердил Шумилов. — А это моя помощница.

Теперь мы были равноправными членами вагонного коллектива. Мы вместе закусывали, усердно обивая о лавку соль с воблы, и делили колбасу, темную и вязкую, как глина.

Шумилов захватил с собой свежую газету. В отделе происшествий была напечатана заметка «Самоубийство в гостинице» о том, что на днях в «Шато» застрелился учитель Дмитрий Салаев. Текст заметки в свое время санкционировал Ткачев.