Шлюхи - Виталий Амутных

то признаки жизни за дверью. Наконец он оставил это бесплодное занятие и пошагал вниз в тумане

тревожного раздумья.

В просвете тех неявственных дум он обнаружил, что находится в вагоне метро. Он еще не

решил, куда же ему следует ехать, но поезд вдруг остановился на какой-то станции, и

металлический голос попросил пассажиров освободить вагоны. “По техническим причинам движение

поездов ограничено,— сообщил тот машинный голос.— Пользуйтесь станциями пересадки в центре

и городским транспортом”.

Эскалатор вынес Никиту из-под земли в холодную тьму осенней ночи. В склизких потемках

плыли люди. Они двигались в одном направлении. Их было много.

Алла Медная на пути своего марафона тоже встречала тот люд. Когда, вырвавшись из тьмы,

они попадали под яркие кляксы фонарей, Алла могла видеть, что это те самые незнакомые утренние

43

люди, даже льстивый искусственный свет не скрадывал озабоченность и землистый оттенок их лиц;

и Алла, инстинктивно страшась и чураясь неизвестного, спешила укрыться в спасительной темноте.

Среди тех людей шел и Никита. Превозмогая свою хроническую сонливость, он вглядывался в

окружающие его лица, точно надеялся отыскать знакомое. Никита не рассчитывал пути, толком не

представлял, куда движется, но впереди уже серо маячила во мгле башня здания парламента. По

толпе пробежала волна смятенности, и Никита увидел впереди вывернувшую из переулка,

сверкающую щитами и касками, плотно сбитую когорту милицейских особого назначения. Тотчас из

подворотни на противоположной стороне улицы вынырнул второй отряд. Никита, как и многие

другие, невольно оглянулся, — сзади спешно строилась еще одна фаланга, отрезая пути к метро.

Далее, не мешкая, когорты двинулись на толпу, сжимая ее до наиболее удобной для избиения

плотности. Замешательство среди народа немало способствовало динамике действий. Все про-

изошло очень быстро: замелькали резиновые со стальными сердечниками дубинки, застучали щиты,

завизжали женщины, полилась кровь. Милицейские бросали в толпу дымовые шашки, прижимали

людей к щитам, наступали на ноги передним и толкали — люди дюжинами валились на асфальт,— и

тут сотни дубин и сапог опускались на спины и головы поверженных.

С лицом, рассеченным острой кромкой щита, Никите все же каким-то чудом удалось выползти

из тисков деятельных отрядов. С несколькими такими же счастливчиками он бросился в арку

ближайшего дома и понесся, сам не зная куда.

Но, как ни был он устрашен произошедшим только что, Никита сразу признал в двух световых

пятнах, желтевших в глубине двора, фары какой-то огромной машины. Он опрометью бросился в

ближайший темный подъезд и замер за дверью, тяжело дыша, пытаясь унять во всю силу бьющееся

сердце. Подъезд был весьма просторен, и хотя в темноте ничего нельзя было разобрать

определенно, все же угадывался значительный объем пространства. Пахло кошачьей мочой и еще

какой-то дрянью, под ногами хлюпало. В глубине гнездились шорохи и даже как будто неясный

говор,— трудно было понять, ибо с улицы все доносились отчаянные крики, и кровь стучала в висках

барабанным боем. Никита опустился на корточки и вдруг почувствовал, что упирается спиной в

какие-то мешки. Он провел по ним рукой — мешки были мокрые и липкие. Боясь зажечь спичку,

Никита напряженно вглядывался во тьму... И тут слабый хриплый стон сковал его горло — мешки

оказались трупами, аккуратно сложенными штабелем. В черной глуби парадного послышалась

возня. Никита бросил туда взгляд — огоньки сигарет. Тогда, тишком став на четвереньки, он пополз

по холодному липкому бетону к выходу.

Теперь, когда глаза окончательно свыклись с темнотой, Никита без труда разглядел детально

стоящую во дворе машину. Это был громадный фургон-рефрижератор, возле которого суетились

люди. Но, как выяснилось, люди были заняты погрузкой чего-то в фургон, потому Никите удалось

незамеченным, бесшумной тенью, проскользнуть вдоль стены дома. Выход из замкнутого колодца-

двора был один — на улицу. Там теперь яростно тарахтели пулеметы, кроша стены; даже сюда, в

подворотню, где затаился Никита, влетали облака каменной крошки. Он видел через арку, как по

улице грохочут “бэтээры”. Откуда-то выбежал им навстречу паренек в джинсовом костюме, в лыжной

шапочке. Швырнул в машину бутылку с зажигательной смесью. Бутылка угодила под колеса, но

“бэтээр” прибавил резвости и в тот же миг просто раздавил парня. Никита ошалело таращился на то,

44

что осталось на дороге: проткнутая костями джинсовая куртка, выдавленное из рукавов и штанин

мясо...

Как ни был ошарашен Никита, понимал явственно, что задерживаться долее на этом зловещем

межеумочном отрезке,— впереди пулеметный огонь, сзади кошмарный двор,— чревато опасными

осложнениями. Он выскочил на тротуар, пригибаясь, понесся по-над домом, шмыгнул в переулок,

бежал угрюмыми дворами, не зная куда, пока внезапный удар не свалил его с ног. Сейчас же

тяжелый сапог хрястнул между лопаток, придавил к земле. Холодный ствол больно уперся в шею.

— Куда торопишься, сука? — раздался над ним голос.

Из обломков слов Никита пытался сложить какую-то фразу.

— Деньги есть? — вновь грянул голос, но уже с какой-то мягкой ноткой надежды.

— Откуда?.. Я тут... это...— говорил в землю Никита, с предельной искренностью сожалея, что

не было при нем ни рубля.

Не отводя дула автомата от шеи поверженного, человек обыскал его карманы и, не найдя

ничего, от досады саданул Никите сапогом в голову.

— Ну, патриот, тогда ты у меня пошуршишь!

Триумфатор-автоматчик кликнул во тьму какого-то Костю. Из мрака материализовался еще

один, с чудовищным огромным пулеметом наперевес. Подталкивая в затылок стволами, повели

Никиту в подъезд, загнали внутрь, сами снаружи остались. В подъезде тусклая лампочка, обернутая

металлической сеткой, предъявила ему дюжин пять скучившихся людей. Некоторые были крепко

избиты, и одежда на них висела разодранная; иные выглядели вполне прилично, только вот лица их

бледные леденил окаменевший ужас. Были в той толпе и мужчины, и женщины, и совсем юные

девчонки, и хлипкие старичишки. Но объединяло всех тягостное ожидание недоброго. Вскоре

появились какие-то (может, прежние) с автоматами.

- Из подъезда—на выход!—скомандовали.

Подъезд оказался сквозным. Вывели во двор. Кто-то бросился бежать, и Никита было кинул ся.

Короткая очередь. Двое упали.

— Стоять, суки! Руки за голову!

Построили, вывели в следующий двор. Там тоже автоматчики, у них своих десятков пять

человек. Командуют:

— К стене! Руки на стену! Ноги расставить!

Обыскивают.

А Никите и иже с ним конвоиры иное придумали распоряжение:

— Лечь! Встать! Лечь! Встать! Лечь!..

И все ложились, и вставали, и вновь ложились, пока одна девчонка не вскочила да не побежала

прочь. Грохнула пулеметная очередь — голова девушки лопнула, как перезревший помидор под

ножом. Никита видел, Бог знает в каких сияниях и сполохах, тот безголовый бегущий труп...

И тут пленники бросились кто куда. Били-палили пулеметы-автоматы, звенело стекло, орали

люди, шипели дымовые шашки, свистели пули...

Никита бежал, не разбирая дороги, сквозь черные дворы, через заборы, изгороди... Позже он не

вспомнит, что были на его пути и подвалы, и чердаки, и канализационные трубы...

45

В то же время Алла Медная достигла здания резервной телестудии, расположенной порядочно

в стороне от кипучих событий. Однако еще на подступах ее схватила охрана, завернули за спину

руки, приставили дуло к виску, ощупали. От нахлынувшего возбуждения в глазах у нее запрыгали

розовые кольца. Только в здание телестудии ее не пустили. Как ни трясла Алла документами, как ни

взывала к демократическому долгу стражников,— те отгоняли ее пинками все дальше и дальше от

священного места.

Ей вновь повезло.

Добрым гением перед ней возник пупсик-мужичок—директор телекомпании Наркиз Эвклидович

Левофинос. Он цыкнул на сторожевых. Он извинился перед Аллой за их ретивость. Он взял ее под

руку и ввел в сияющее электричеством нутро благостного палаццо.

Алла рвалась в студию, к микрофону, она лелеяла мечту предстать перед камерой в том

героико-поэтическом облике, в который обрядила ее опасная одиссея. Только Наркиз Эвклидович не

прислушался к страстным настояниям, Аллу все же переодели, умыли и напудрили. Она не стала