Избавление - Василий Соколов

- По голосу пизнала, що ты дивчина. А думала - Погани каты... вылезая и отряхиваясь от залежалой пыли, говорила женщина, и подбородок у нее трясся от страха.

- Мамаша, найдется у вас молоко?

- Каты забрали все... Пошукаю, глечик сховала...

- Глечик - это стаканчик, что ли? - переспросила девушка, не поняв.

- Кувшин, по-вашему, - ответила хозяйка. - Нема молока.

- Продайте, мамаша, раненые просят, при смерти ведь... - настаивала Верочка.

- Коли треба, поделимось, - и хозяйка опять скрылась в погребе.

Верочка тем временем прошла в переднюю горницу, села на сооруженный из мешков топчан, ждала. Скоро хозяйка вынесла из погреба кринку молока.

- Корову уберегли? - поинтересовалась Верочка.

- Сховали в лесу.

- Теперь где же - пасется?

- Та ховаемо... - Поглядела на дивчину недобро и - напрямую: - Можуть забрати...

- Кто же беспокоит вас?

- Та и... партизаны, - созналась хозяйка, размахивая руками.

- Это вы зря, мамаша, наговариваете! - сурово сказала Верочка. - Если партизаны что и брали, то небось по нужде... А мешки-то с чем? - Верочка, не дожидаясь ответа, пощупала рукою, один мешок был надорван с угла, из него просыпалось несколько зерен крупной пшеницы.

"Ну и дела... - подумала в сердцах Верочка. - Корову спрятала, пшеницу скрыла под сиденье, свининку небось ела, а партизан ругает... Для одних война - голод, разруха, слезы, а для других - житуха..."

Она вспомнила, как уже весной, на втором году войны, у них, в Ивановке, нечего было есть, собирали на еще не подсохшем картофельном поле старые гнилые картофелины, тем и питались. "А эта молочко попивала, пшеничкой пробавлялась. Вот уж истинный кат!" - злясь, вновь подумала Верочка. Припомнила, что в пиджачке, в нагрудном кармане, лежат деньги, нащупала хрустящий червонец, положила на стол, взяла кринку молока и ушла.

Когда Верочка вернулась, раненых уже выносили к повозкам. Она помогла уложить Алексея, с позволения сестры напоила его и других раненых молоком, остальное сохранила в кувшине, чтобы взять с собой. Знала, что дорога неблизкая и ей все время придется тащиться за повозкой, но согласилась идти за Алексеем хоть на край света. Сопровождала раненых старшая сестра, дородная и с сердитым лицом. Когда Верочка пыталась намекнуть, что она, в сущности, могла бы и одна с помощью повозочных отвезти в госпиталь всех раненых, а не только капитана Кострова, та посмотрела на нее свирепо, обругав при этом, чтобы не совалась со своими предложениями.

- Ты же понимать должна, кого везу, - тяжелобольных... И я за них головой отвечаю! - говорила сестра.

Обоз тронулся.

Костров лежал лицом кверху. На передке восседал, напевая что-то себе под нос, пожилой и бородатый, как леший, повозочный, а Верочка, то и дело забегая сбоку, старалась не сводить глаз с Алешки. Откровенно-то говоря, Костров был и не рад приезду Верочки, даже злился, что появилась она в неурочный час. Говорил он мало, охал, видимо, боль резче ощущалась при каждом толчке. И жгло руку, до того жгло, что как будто горит тело.

- Тебе дурно, Алеша?

- Нет.

- Может, голове низко, подложить что-либо?

- Нет.

- Ну, чего тебе хочется, скажи?

Алексей и на этот раз упорно отнекивался.

- А знаешь, как я ждала этой встречи. Пускай, думаю, и ранен... И в службе неладно. Но ты же Алешка, и остался для меня Алешкой. Добрый, милый...

Заглядываясь на него, она шлепала ботами по грязи. В одном месте дорогу размыла лужа, и Верочка, не глядя под ноги, нечаянно поскользнулась, поползла по жиже ногами, зачерпнула ботами воды.

- Батюшки мои, потонуть можно! - завизжала она, не уронив, однако, кувшина, который держала за горлышко пальцами. Пока выбиралась из лужи, повозочный глядел на нее, усмехаясь:

- Ну и молодец, драгоценность не разлила. Молоко. - И приветливо добавил: - Хватит тебе месить. Давай-ка, умащивайся тут... - Он подвинулся, уступая место рядом.

- Я пешком, мне так удобнее, - отказалась Верочка, и опять к Кострову: - Чем тебе помочь, что-нибудь надо?

- Не следует тебе мучиться, - буркнул в ответ Костров.

- Почему? - насторожилась она, невольно поджав губы.

- Зачем страдаешь, муки на себя лишние берешь?.. Я прикован... Надолго буду прикован к койке... А ты? - он посмотрел на нее. Она уловила в этом взгляде какое-то внутреннее согревающее тепло, хотя глаза и выражали суровинку, и ответила с придыханием в голосе:

- Я от тебя никуда... никуда не отлучусь... Пока не вылечишься... Буду с тобой...

- Но ведь госпиталь... Где ты будешь скитаться? И вообще... Уезжай!

- Нет, не уеду, - настаивала она. - Я уже договорилась с Иваном Мартыновичем, и он дал согласие оставить меня.

Она всматривалась в его лицо пытливо, ожидая, как он это воспримет осудит или обрадуется? А Костров лежал навзничь, вроде бы ко всему безучастный. И только по лицу, бледному и как будто затравленному, можно было угадать, что внутри у него происходила борьба. Смутная надежда сменялась мрачностью, и он смотрел то ясно и открыто, то морщил лоб, думая в этот миг о чем-то другом, не о своей ране. Насколько она серьезна, Алексей не знал, хотя и ныла колючей болью забинтованная рука, и он едва крепился.

Дорога, как нарочно, была ухабистая: колеса скрипели, то сползая в рытвины, то подкидывая кренящуюся из стороны в сторону повозку. Верочка старалась, как могла, помочь ему: поправляла одеяло, которым-он был накрыт, приглядывала, чтобы не сползала повязка.

- Какое несчастье... Я же просила, не подставляй себя под пули... Не уберегся... - Она поглядела ему в глаза как будто с легким укором, увидела, как он шевелит потрескавшимися губами, не в силах что-то сказать, и встревоженно спросила: - Пить хочешь, да? Дядя, товарищ ездовой, на минутку остановись, пожалуйста. - Она забралась на повозку, поднесла ко рту Алексея кувшин, и он, отпив глотка два, сказал без передыха:

- Спасибо.

- Пей, пей еще... - настаивала Верочка.

Услыхав ее ласковые слова, он оживился, глаза его потеплели.

Дорога пошла через луг, и, завидев на нем зеленую траву, Верочка спрыгнула с повозки, нарвала травы и поднесла Алексею. Для раненого самая ничтожная утеха - в радость. Такой утехой для Кострова был сейчас зеленый пучок травы.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

После изнуряющих передряг и волнений, изведанных вдоволь, - Верочка и сама дивилась, как такое горе можно перенести! - и после того, как уже поместили Алексея в какую-то палату, куда ни ей, Верочке, ни медицинской сестре, привезшей раненых, не дали и заглянуть, чтобы попрощаться, - после всего этого, оставшись одна, Верочка ощутила саднящую обиду в душе. Она стояла, никем не привеченная, совсем забытая, до жути осознав свое положение затерявшейся песчинки. Ей хотелось плакать, и не было ничего досаднее, как оставаться здесь, чтобы сызнова переживать, ждать и мучиться, чувствовать на себе подозрительно-настороженные глаза снующих взад-вперед сестер в запятнанных халатах, принимающих ее вовсе не за ту, кем она считает себя по праву совести.