Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц - В. Гракхов

…под конец немного о смерти. Являя собой конечную и единственную цель туземного бытия, она – и это естественно – заняла в здешнем жизнеустройстве подобающее ей место. Не говоря уже о том, что всякая деятельность туземцев подчинена ей и идет ей навстречу, следует еще отметить, что канон ее форм и обличий столь обширен, что поневоле оказался хребтом здешней культуры. Сияя в конце каждого пути и переливаясь в мириадах воплощений – от варения в кипящем масле до затылком оземь, на ровном месте поскользнувшись на полусгнившей банановой корке, смерть есть смысл аборигена…

…и еще, любезная Эрра, – страхи смерти, которые хоть как-то оттягивают немедленную гибель туземцев, как ни странно, лишь приближают к ней, так как вызывают откачку токов, выкачку соков и разрушение последних щитов. Складывается впечатление, что смерть аборигенов всё же наступает сразу после рождения и тянется далее на протяжении всей их жизни, которая, как мне теперь становится ясно, есть лишь продленная форма смерти…

…прощай же, Эрра, да поможет тебе всесилие в твоих делах, как и мне в моих…

7

Розия

Ты был жителем этой жуткой страны, символы которой воздвигнуты на ее главной площади – крепость, эшафот и могила. Страна эта, покрывая собою четверть мира, простирается от берегов Страшного океана до рифов Лемурии. Три великие реки прорезают земли этой страны. Параллельно северному полярному кругу, чуть севернее него, многие тысячи километров медленно катит черные холодные воды широчайшая река мира – Па. С севера на юг через всю страну на западе ее течет бесцветная и бездонная река Та, раздваиваясь у устья на два гигантских потока, сливающих свою мертвую воду в Темное и Коричневое моря. На востоке страны с самого юга на самый север извивается в смертельных водоворотах величайшая сивирлская река О, втягивая в себя тысячи и тысячи притоков и увлекая их ледяные воды в Ледовый океан.

Всё остальное пространство этой страны покрывают болота, непроходимые бессолнечные леса и каменистые бесплодные степи. Лето там короткое, так что и ягода не успевает созреть в лесах, но в сухих степях палящее солнце выжигает чахлую траву и за эти два-три месяца. В долгие зимы степи со свистом продуваются ледяными ветрами, а вечная снежная пурга превращает их в плоскую бесконечную белёсую пустоту, – и не укрыться в этих степях ни от солнца, ни от пурги, а леса и болота закрываются зимой глубокими снегами, в которые не войти ни человеку, ни лошади.

Название этой страны – Розия. Говорят, что происходит оно от имени цветка – розы, – кажется, в давние времена там, где сейчас болота и степи, цвели бескрайние сады с деревьями и кустами, усыпанными сочными плодами и божественной красоты цветами, и розовые кусты царствовали среди бесчисленного множества иных живых, не срезанных букетов. Но времена изменились, сады засохли, увяли розы, почвы где заболотились, где окаменели и перестали рождать, течение бытия развивалось только в одну сторону – худшую, жизнь сменилась выживанием там, где выжить невозможно, но имя страны сохранилось, и те, кто населяют ее ныне, не видевшие в своей жизни ни ромашки, ни лютика, ни каких-либо других цветов и радостей, всё так же называют ее Розией. Ни городов, ни селений, ни железных дорог, ни пароходов нет в этой стране. Как велика эта страна Розия, и даже одного цветочка нет в ней.

В одной из степей, имя ее – Степь, раскинувшейся на тысячу тысяч квадратных верст между Та и О, сосредоточилось коренное население этой страны – раса рóзкик. Все они сызмальства работают в степи камнеделами – из соломы высохших на жарком, но недолгом летнем солнце трав, обмазывая ее жижей из конского навоза, складывают они ровные прямоугольные блоки (в пол-аршина на пядь размером), которые, иссохнув к концу летних дней, становятся монолитами для строек храмов и изб.

Бедность пронизывает все земли этой страны. Люди ее ходят в жалких обмотках, на ногах зимой и летом носят они плетеную из той же жесткой соломы обувку, – кому-то посчастливилось донашивать за старшими братьями прикрученные к тряпочкам-портянкам калоши, самодельно вырезанные из старых тракторных шин.

Старались они быть чистыми, но мыла у них было маловато, дров, чтобы согреть воду, не хватало, а еды не было и подавно. Господи! – что же они ели. Квашеная горькая свекла, прочерневший картофель без масел и жиров, – и это уже был пир. В домах их, продуваемых от осени до лета ледяными ветрами с четырех сторон света, было невыносимо холодно, а топить было нечем, и укрыться нечем было. А летом зависшее над степью солнце испепеляло их. Самый большой капитал, который удалось скопить за свою жизнь одному удачнику, составил восемь копеек медью. Зачем они жили, розкие, зачем размножались, зачем работали они мученическим трудом на фабриках соломенных блоков? Знает ли кто ответ на этот вопрос? Оттого ли, что жизнь они почитали лучше смерти? Кто знает их, розкик, но и ты, безумный читатель этих горьких строк, не знаешь того, что мог бы знать, если бы дано тебе было это знание.

Как велика эта страна Розия, и даже одного цветочка нет в ней.

В одной из групп строителей соломенных блоков наравне с другими трудился молодой человек именем Григорий. Начинал он свою жизнь, как и все другие, без истинных школ и знаний, без целей и смыслов, ел по святым праздникам (их было пять в году) похлебку из чечевичной шелухи, хлюпал по осенней бездорожной грязи в братовых калошах (брат умер горловым кровотечением двадцати двух лет от роду, надорвавшись, поднимая на верхние стропила строящегося небесного храма двойную поклажу соломенно-навозных камней), был худ, даже изможден, бледен, лоб и ладони его часто покрывали капельки холодного пота, – как вдруг, в холодный октябрьский вечер, сжимаясь в продуваемой северным ветром холщовой истонченной рубахе, не защищенный и тонким слоем жира между кожей и костьми от осенних холодов – а как прожить, протянуть еще зиму! – почувствовал он странный голос, а может, не голос, а всего лишь взгляд – взгляд безумия и голос сумасшествия.

– Как выражу я то, что начинаю понимать? – страдательно думал Григорий, – язык мой неповоротлив от долгих молчаний, слов я почти не ведаю, да и кто я – распластанный непосильною жизнью тощий, голодный и продрогший соломенный кирпичик.

Всё молчало в Степи, и только ветер шелестел в сухой степной соломе – я здесь.

С этих дней Григорий стал учить людей. Люди же быстро разделились на две части – тех, которые слушали его и сердца их преполнялись, и тех, которые возненавидели его, предупреждая остальных, что слова Григорьевы гибельны и соблазняют доверчивых в неминуемое несчастье. А он стал называть себя отныне не Григорий, а Георгий.

Учил он о том, что та жуткая жизнь, которою они жили, была послана им в страшное испытание, но с великой и радостной целью – выковать из них стойких и непобеждаемых, ибо только стойкие и непобеждаемые нужны богам, и только стойких и непобеждаемых ждут боги в своих садах блаженств, и только стойкие и непобеждаемые могут в один великий и доныне неведомый день, в единый миг освободившись от мучений и безысходности, войти в распахнутые ворота божественных дворцов и рощ, стать как боги и раствориться в постоянном нескончаемом божестве. Учил Георгий, что настал час избавления, и путь к божественному блаженству теперь открыт, и каждый выживший в розких мучениях может достичь этого избавления на этом открывшемся пути – достичь той самою выкованной в них стойкостью и несгибаемостью.

Путь этот тяжёл чрезвычайно, может быть даже невыносим, но они уже выносили невыносимое, и только они, испытавшие то, что, кажется, выдержать невозможно, смогут пройти по этому непроходимому для человека пути. Но там, там – в конце этого пути, в последней его точке, их уже ждут боги и не просто ждут – дойдя дотуда, пройдя туда, они войдут в богов, они станут их частью, сольются с богами, станут плотью и кровью богов, потекут по божественным жилам и будут там вовеки. Исчезнут, провалившись в небытие, страшная Розия, грязь, холод, квашеная свекла, застиранные тряпки, язвы на коже, боль в спине, вздутые вечным несварением животы, бесконечная работа в навозно-глиняной жиже, розкие народные пляски с привзвизгом в пять праздничных дней в году, закроются навеки навозно-соломенные заводы, захлопнутся пропахшие мочой подъезды отныне нежилых домов с полувыбитыми стеклами, ветры будут бить вьюжным мокрым снегом в пустых переулках, а они в божьих садах, в недосягаемой дали, в тени гранатов и груш, скользя на лодках в голубоватых прудах, войдя в божественные плоти, растворясь в божественных сущностях, сами уже, может быть, вкушают мякоть сахарных плодов в долинах между Тигром и Евфратом.

Тут следует рассказать о богах этих степных жителей. С края Степи, по направлению к юго-востоку, начинало подниматься некоторое нагорье. Оно нарастало как бы волнами – первая плавная гряда холмов сменялась второй, покруче и повыше, создающей пьедестал самогó нагорья, за ней следовали уже первые горы и дальше шли каменные скалы и горные хребты с редкими уступами над чернеющими внизу котловинами. Это нагорье в народе называли Терпением – откуда повелось такое название теперь никто не скажет, но на одном из уступов Терпения стоял непостижимый Дворец. Дворец этот был необычайно красив, его наполняли колоннады, террасы, и еще маленькие отдельные дворцы, фонтаны, уютные внутренние дворики, яблоневые и вишневые сады. К задней части Дворца примыкал вечнолетний парк, распространявшийся вдаль сквозь неземные владения, доходя на другом своем краю до берегов Индийского океана. Впрочем, увидеть Дворец из степей было невозможно, так как он был скрыт за высокой оградой, сложенной из серо-коричневых камней – с легка обточенных обломков здешних скал. Во Дворце были Боги.