Три часа ночи - Карофильо Джанрико

Мы помолчали. Я чувствовал, что переживаю одно из тех мгновений, которые отпечатываются в памяти на всю жизнь, потому что в такие мгновения наше видение мира переворачивается с ног на голову. Слова отца будто бы вывели меня из туннеля подростковости, по которому я блуждал до этой минуты. Блуждал и наивно верил, что мои переживания уникальны, невыразимы, трагичны, а главное — совершенно непонятны другим.

— Год назад один парень из моей школы покончил жизнь самоубийством.

— Да-да, помню.

— Что, действительно помнишь?

— Я хотел поговорить с тобой об этом, но не нашел нужных слов. Ты хорошо его знал?

— Нет, мы почти не были знакомы. Так, пару раз играли в футбол после уроков.

— Удалось установить, почему он это сделал?

Я развел руками:

— Никто так ничего и не выяснил.

— В людских головах и душах случаются короткие замыкания, которые никому и никогда не обнаружить. Тот, кто пытается до них докопаться, рискует сойти с ума, — заметил папа и вынул из кармана пачку сигарет и коробок спичек.

— А ты не думал о том, чтобы курить поменьше? — выпалил я на одном дыхании, сам себе удивившись.

Несколько секунд отец не сводил с меня глаз. Затем убрал сигареты и спички обратно в карман.

Мы подошли к перекрестку. Отец остановился, чтобы свериться с картой. На переходе не было никого, кроме нас.

— Нам сюда, — сказал папа, кивая на уводившую влево улочку. — Уже близко.

16

Чем дальше мы шли, тем сильнее Марсель преображался. Казалось, теперь мы шагаем по безлюдному пригороду, в котором почти нет машин. По пути нам попадались зловонные, заросшие сорняками дворы, зарешеченные дома-призраки, казавшиеся почти необитаемыми многоэтажки с двумя-тремя тускло освещенными окнами, высокие ветхие заборы, за которыми темнели заброшенные склады. Всюду ощущались запустение и упадок.

К переходу подошла стайка собак. Впереди выступал метис овчарки, остальные следовали за ним ровным строем. Вереница четвероногих пешеходов напомнила мне фото на обложке альбома «Битлз» «Abbey Road». Перейдя дорогу, собаки одна за другой шмыгали в переулок и растворялись во мраке. Спустя несколько секунд их и след простыл. Я помотал головой, гадая, видел я этих собак на самом деле или же они мне просто померещились.

— Ты уверен, что нам сюда?

Отец показал мне карту. Название улицы, которую мы переходили, совпадало с тем, что было написано на листочке месье Доминика.

— Судя по всему, заведение на этой улице. Место для музыкального клуба, конечно, странноватое.

— Возьму-ка я вот эту штуковину. На всякий случай, — произнес я, поднимая с земли ржавый арматурный прут, по-видимому выдернутый из какой-то бетонной конструкции.

Папа, кажется, хотел сказать: «Не глупи, ну что ты, в самом деле», но, судя по изменившемуся выражению лица, тоже пришел к выводу, что хоть как-то вооружиться нам не помешает.

Мы продолжили идти. Мимо нас проехало такси. Метрах в ста оно остановилось, три человека вышли из машины на улицу и быстро скрылись из виду. Такси мигом умчалось прочь — вероятно, водителю не хотелось задерживаться в этом районе ни на минуту.

— Может быть, клуб там? — предположил я.

— Очень на то похоже, — ответил отец и двинулся вперед.

Вскоре мы очутились возле полуприкрытых ворот, за которыми располагался двор. В глубине двора стояло невысокое здание с зелено-фиолетовой вывеской над входом: «En Fusion»[5]. Я бросил металлический стержень на тротуар, и мы подошли ближе. Возле здания были припаркованы несколько машин, у дверей переминались с ноги на ногу двое парней, внешний вид которых не внушал особого доверия. Один был рослым здоровяком с гладким светлым лицом порочного Будды, второй — полной противоположностью первого: худым, смуглым, жилистым, с мускулистыми руками, напоминавшими кожаные канаты. Одного взгляда на этих ребят хватало, чтобы понять: в спор с ними лучше не вступать.

Они спросили, есть ли у нас пригласительные. Папа ответил, что пригласительных у нас нет, мы и не знали, что они понадобятся, просто месье Доминик из Chez Papa посоветовал нам прийти сюда послушать музыку, потому-то мы и здесь.

Упоминание о Доминике сработало. Охранники переглянулись, высокий (видимо, старший в их тандеме) кивнул. Тощий взял с каждого из нас по сотне франков и, не выдавая никаких билетов, открыл входную дверь.

За ней обнаружился большой скудно освещенный зал с ветшающими кирпичными стенами, в котором уже собралась тьма народу. Окна были нараспашку, пахло чугуном, дымом и потом. У одной стены размещался бар с деревянной стойкой, вокруг которой валялись опилки, у другой — сцена, на которую как раз поднимались музыканты.

Папа закурил.

— Странное место, правда?

— Да уж.

— Я, пожалуй, чего-нибудь выпью. Тебе, наверное, лучше…

— …тоже чего-нибудь выпить. Гасто ведь сказал, я могу делать все, что делал бы нормальный семнадцатилетний парень. А назначения врача надо выполнять.

Отец поднял руки, точно пасуя перед моей несокрушимой логикой. Мы подошли к стойке бара и взяли два коктейля «Попугай» из пастиса, мятного сиропа, воды и льда. Освежающий и приятный на вкус, этот коктейль относился к числу тех напитков, которые пьются очень легко, однако вскоре после первого бокала ты замечаешь, что мысли путаются, а ноги становятся ватными.

Я смотрел по сторонам и разглядывал публику. Все собравшиеся были явно старше меня, среди них попадались и девушки, в том числе красивые, в облегающих юбках и брюках, с грубовато-веселыми голосами. Я прислушался к себе, пытаясь понять, что чувствую этой бесконечно долгой ночью, и угадать, что буду чувствовать во все другие ночи моей новой жизни (ибо меня не покидало ощущение, что у меня начинается новая жизнь), и радостно ответил себе, что чувствую себя хорошо, что не спать — это здорово и что, возможно, человеку по силам отказаться от сна навсегда, и тогда его жизнь станет длиннее и во сто крат интереснее.

Музыканты на сцене выступали по очереди. Каждые четверть часа менялся то барабанщик, то саксофонист, то контрабасист, то трубач. За исключением одной девушки с полубезумным взглядом и, как мне показалось, виноватым выражением лица, какое-то время игравшей на барабанах, все музыканты были мужчинами. Не покидал своего места за инструментом лишь пианист, парень в белой рубашке, черном галстуке и серой борсалино с загнутыми полями. Перед каждой композицией он закуривал новую сигарету, делал пару затяжек и клал сигарету в пепельницу. Пока он играл, дым от нее поднимался и рисовал перед его лицом смертельные петли.

На сцене, пояснил мне отец, проходил джем-сейшен.

— Музыканты, иногда даже не знакомые между собой, собираются и играют без всякой заранее оговоренной программы. Они по очереди сменяют друг друга и импровизируют на основе стандарта.

— Что такое стандарт?

— Слушай. Стандарт — это… как бы сказать… известное джазовое произведение, ставшее классикой. То, что играют все. Некая музыкальная тема, своего рода канон, от которого джазмены отталкиваются в своих импровизациях.

Столик, расположенный прямо перед сценой, освободился, и мы поспешили его занять. Папа был прав: я ошибался, полагая, будто никогда не слушал джаз. Нет, целенаправленно я его и в самом деле не слушал, однако в раздававшихся в этом клубе диссонансах, соло, ударах, ответах и цитатах я то и дело улавливал нечто знакомое.

Вид у отца был по-настоящему счастливым. Едва музыканты начинали играть новую композицию, папа с лету сообщал мне ее название и имя автора. Затем сосредоточенно слушал, отстукивая ритм и сопровождая наиболее удачные пассажи движениями головы.

Теперь на сцене звучали четыре инструмента: рояль, ударные, контрабас и труба. Барабанщик с длинными седыми волосами, собранными в хвост, оглядывался по сторонам, словно кого-то искал. Он сильно потел и время от времени вытирал лицо полотенцем.