История Рампы. (THE RAMPA STORY) - Лобсанг Рампа

Не знаю, сколько прошло времени, когда ко мне вернулось заполненное болью сознание. Я навзничь лежал на холодном мокром полу вонючей камеры. Каждое движение давалось с невыносимой болью, тело пронизывала сырость, а позвоночник словно был сделан из осколков стекла. Ни один звук не давал знать, есть ли кто живой, ни один проблеск света не позволял отличить день от ночи. Не было ничего, только вечная боль, голод и жажда. Наконец мелькнул тусклый свет, и охранник швырнул на пол тарелку с едой. Рядом плюхнулась жестянка воды. Дверь захлопнулась, и снова я остался в темноте наедине с моими мыслями.

Много позже охранники появились снова, и меня потащили — кстати, я не мог писать — в комнату для допросов. Сидя там, я должен был письменно изложить свою историю. Пять дней происходило одно и то же. Меня приводили в комнату, давали огрызок карандаша и бумагу и велели написать о себе все. Еще три недели я провел в своей камере, медленно приходя в себя.

Потом меня отвели в комнату, где поставили перед тремя высокими начальниками. Один переглянулся с остальными, посмотрел в бумагу, которую держал в руках, и сказал мне, что некие влиятельные лица подтвердили, что я оказывал помощь людям во Владивостоке. Один даже заявил, что я помог его дочери бежать из японского концлагеря.

— Вас освободят, — сказал начальник, — и отвезут в Стрый, на польскую границу. Туда едет группа наших людей, вы поедете вместе с ними.

Снова я в камере — на этот раз получше, — пока мои силы не восстановились настолько, чтобы я мог выдержать переезд. И наконец я вышел из ворот Лубянской тюрьмы в Москве, чтобы продолжить путь на Запад.

Глава 4

В стране золотого света и на земле

У ворот Лубянки меня уже дожидалось трое солдат. Тюремный охранник, который вытолкнул меня в открытую дверь, вручил старшему по званию, ефрейтору, какую-то бумагу.

— Распишись здесь, товарищ, здесь только сказано, что ты принял от нас депортированного.

Ефрейтор с сомнением почесал голову, лизнул карандаш и вытер пальцы о штанину, прежде чем неуверенно нацарапать свою фамилию. Не говоря ни слова, тюремщик повернулся, и дверь Лубянки с лязгом захлопнулась, причем на этот раз я, к счастью, остался снаружи.

Ефрейтор хмуро на меня уставился.

— Теперь из-за тебя мне пришлось подписывать бумагу. Одному Ленину известно, что будет дальше, я и сам могу оказаться за воротами Лубянки. Давай, шевелись!

Ефрейтор занял свое место во главе конвоя, двое встали по бокам, и так меня повели по московским улицам на вокзал. Я шел с пустыми руками. Все, что мне принадлежало, то есть мой костюм, было на мне. Русские оставили себе мой рюкзак, часы, — словом, все за исключением бывшей на мне одежды. А сама одежда? Тяжелые ботинки на деревянной подошве, штаны и пиджак. Больше ничего. Ни белья, ни денег, ни еды. Ничего. Хотя нет, кое-что было! В кармане у меня лежала бумажка, где было сказано, что меня депортируют из России и что мне разрешено отправиться в советскую зону оккупации Германии, где я должен зарегистрироваться в ближайшем полицейском участке.

Дойдя до московского вокзала, мы сели и стали ждать на страшном морозе. Солдаты по очереди уходили и возвращались, давая друг другу возможность погреться. Только я сидел на каменной платформе, дрожа от стужи. Я был голоден. Я чувствовал себя больным и слабым. После долгого ожидания появился сержант и с ним около сотни человек. Пройдя вдоль платформы, сержант окинул меня взглядом.

— Ты что хочешь, чтобы он отдал концы? — заорал он на ефрейтора. — Мы должны доставить его во Львов живым. Обеспечь его едой, до отхода поезда еще целых шесть часов.

Ефрейтор и еще один рядовой схватили меня с двух сторон под руки и рывком заставили подняться. Сержант заглянул мне в лицо и сказал:

— Гм, на проходимца ты не похож. Ты только не доставляй нам неприятностей, тогда и мы тебя не тронем. — Он просмотрел мои бумаги, которые были у ефрейтора. — Мой брат тоже побывал на Лубянке, — сказал он, убедившись, что никто из его людей не может нас услышать. — Он тоже ни в чем не виноват. А его отправили в Сибирь. Сейчас я прикажу, чтобы тебя повели поесть. Ешь хорошенько, потому что, когда мы приедем во Львов, ты будешь сам добывать себе пропитание. — Отвернувшись, он подозвал двух ефрейторов. — Присмотрите за ним, позаботьтесь, чтобы он поел и выпил сколько захочет. От нас он должен уйти в хорошем состоянии, не то комиссар скажет, что мы убиваем заключенных.

Я устало поплелся, зажатый между двумя ефрейторами. В небольшой столовой недалеко от вокзала старший по команде заказал большие миски щей и целые буханки черного хлеба. Еда воняла гнилой капустой, но я был так голоден, что заставил себя все это проглотить. Мне вспомнился «суп», который нам давали в японских концлагерях. Там собирались в один котел огрызки хрящей и объедки, и из всего этого варился «суп» для заключенных.

Управившись с едой, мы собрались уходить. Ефрейтор велел принести еще хлеба и три газеты «Правда». Мы завернули хлеб в газеты, предварительно убедившись, что не оскверняем таким способом ни одной фотографии Сталина, и вернулись на вокзал.

Ожидание было ужасно. Шесть часов сидения на каменной платформе в ледяную стужу. В конечном счете нас всем скопом загнали в старый видавший виды поезд, и мы тронулись в Киев. Эту ночь я проспал зажатый между двумя храпящими русскими солдатами. Из-за тесноты никто из нас не мог лечь, вагон был битком набит. Жесткие деревянные сиденья были очень неудобны, и я жалел, что не могу сесть на пол. Поезд рывками останавливался, казалось, в тот самый момент, когда мне удавалось заснуть. На следующие сутки, уже глубокой ночью, проехав около четырехсот восьмидесяти миль изматывающего пути, мы вползли на какую-то второстепенную киевскую станцию. После изрядной толкотни и криков мы пошли ночевать в местные казармы. Меня втолкнули в камеру, и только много часов спустя я был разбужен появлением комиссара и его помощника. Они стали задавать мне вопросы, бесконечные вопросы, и по прошествии двух или двух с половиной часов вышли.

Некоторое время я вертелся на койке, пытаясь уснуть. Внезапно чьи-то грубые руки наотмашь хлестнули меня по лицу:

— Проснись, проснись, ты что, умер? Вот тебе еда. Быстрее — у тебя до отъезда всего несколько минут.

Еда? Опять щи. Опять кислый черный хлеб и вода для питья. Я глотал все подряд, боясь, что вынужден буду уйти, не доев своей скудной трапезы. Проглотив все, я стал ждать. И ждал несколько часов. В конце дня в камеру вошли двое из военной полиции, еще раз задали мне кучу вопросов, еще раз взяли мои отпечатки пальцев и сказали:

— Мы опаздываем. Поесть ты уже не успеешь. Может, тебе удастся раздобыть что-нибудь на вокзале.

Возле казарм стояли в ожидании три бронетранспортера. В один забрался я вместе с четырьмя десятками солдат, оказавшись в немыслимой тесноте, остальные как-то разместились в двух других машинах, и мы рванули с места, лихо виляя на поворотах, в сторону вокзала. Я настолько плотно был зажат в гуще людей, что едва мог дышать. Водитель нашего транспортера, похоже, рехнулся, далеко обогнав две другие машины. Он гнал так, словно за ним неслись все дьяволы коммунистического ада. Нас, ехавших в кузове стоя, поскольку сесть было негде, подбрасывало и швыряло во все стороны. На бешеной скорости мы помчались под уклон, отскакивая от тротуаров, словно бильярдный шар, потом послышался отчаянный визг тормозов, и бронетранспортер понесло боком. Ближайший ко мне борт сорвало прочь в целом дожде искр, и мы врезались в толстую каменную стену. Вопли, стоны и проклятия, настоящее море крови, а я вдруг осознал, что лечу в воздухе. Летя так, я не видел разбитого транспортера, теперь уже полыхавшего в огне. Ощущение падения, сокрушительный удар и чернота.

— Лобсанг! — произнес такой любимый голос, голос моего Наставника, ламы Мингьяра Дондупа. — Ты очень болен, Лобсанг, твое тело все еще на земле, но сам ты здесь с нами, в мире за пределами Астрала. Мы стараемся помочь тебе, ибо твое задание на Земле еще не выполнено.

Мингьяр Дондуп? Что за чудо! Его же предательски убили коммунисты, когда он пытался добиться мирного урегулирования в Тибете. Я сам видел страшные раны от ударов ножом в спину. Но я, конечно, видел его несколько раз с тех пор, как он удалился в Небесные поля.

Сквозь закрытые веки до боли ярко проникал свет. Я подумал, что снова стою у той стены в Лубянской тюрьме и что опять солдаты начнут избивать меня прикладами по спине. Но этот свет был какой-то другой, он не бил в глаза; должно быть, это какая-то ассоциация образов, угрюмо подумал я.

— Лобсанг, открой глаза и посмотри на меня! — ласковый голос Наставника согрел и пронизал все мое существо сладкой дрожью. Я открыл глаза и огляделся. И увидел склоненного надо мной Ламу. Он выглядел лучше, чем когда-либо на Земле. Лицо его, казалось, не имело возраста, аура сияла чистейшими цветами, в ней не было ни следа страстей, обуревающих жителей Земли. Его шафранная мантия была из какого-то неземного материала, она светилась изнутри, словно наделенная собственной жизнью. Он улыбнулся мне и сказал: