История Рампы. (THE RAMPA STORY) - Лобсанг Рампа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От ужаса я чуть не упал с постели. Мне перебираться в другое тело? Мой Наставник рассмеялся:
— Ну вот, Лобсанг, где же вся твоя подготовка? Ведь это всего лишь смена одежды. А по прошествии семи лет это тело полностью станет твоим, от первой до последней молекулы твоим, даже с точно такими же шрамами, к которым ты так привязан. Поначалу тебе будет немного не по себе, как если бы ты впервые надел западную одежду. Я сам хорошо это помню, Лобсанг.
И снова вмешался Преосвященный.
— Тебе предоставлен выбор, мой Лобсанг. С чистой совестью ты теперь же можешь покинуть свое тело и остаться здесь. Но если ты вернешься на Землю, знай, что время смены телесной оболочки еще не пришло. Прежде чем ты что-либо решишь, я скажу тебе, что ты вернешься к лишениям, непониманию, неверию и даже ненависти, ибо существуют силы зла, которые стремятся воспрепятствовать всему доброму, что связано с эволюцией человека. И тебе придется противостоять этим силам зла.
— Я принял решение, — ответил я. — Вы предоставили мне возможность выбора. Я пойду дальше, пока мое задание не будет выполнено, и если мне придется сменить тело, что ж, так тому и быть.
На меня навалилась тяжкая дремота. Несмотря на все усилия, глаза закрылись сами собой. Образ померк, и я впал в глубокое забытье.
Мир, казалось, завертелся волчком. В ушах стоял шум и неясное бормотание голосов. Непонятным для меня образом я почувствовал, что связан по рукам и ногам. Может быть, я снова нахожусь в тюрьме? Может, меня опять захватили японцы? Не было ли мое путешествие через всю Россию всего лишь сном, действительно ли я побывал в «Стране Золотого Света»?
— Он приходит в себя, — произнес грубый голос. — Эй! ОЧНИСЬ! — рявкнул мне кто-то в ухо. Я сонно открыл изболевшиеся глаза. Какая-то русская женщина хмуро вглядывалась мне в лицо. Стоящая рядом с ней толстая докторша окинула равнодушным взглядом палату. Палату? Со мной в палате лежало еще человек сорок-пятьдесят. Потом на меня обрушилась боль. Все мое тело ожило в бешеном полыхании боли. Тяжело было дышать. Я не мог и пошевелиться.
— О, он выкарабкается, — сказала докторша с каменным лицом, после чего они с сестрой повернулись и ушли. А я остался лежать, короткими толчками переводя дух из-за боли в левом боку. О болеутоляющих лекарствах здесь не было и речи. Здесь человек либо выживал, либо умирал, предоставленный самому себе, не ожидая и не получая ни сочувствия, ни облегчения страданий.
Тяжелыми шагами, от которых сотрясалась кровать, подходили дюжие медсестры. Каждое утро их грубые пальцы срывали перевязки и заменяли их новыми. Что до прочих житейских нужд, то здесь человек полностью зависел от помощи ходячих больных и от их доброй воли.
Я пролежал там две недели, почти совершенно забытый медсестрами и врачами, получая посильную помощь от других больных и терпя адские муки, когда они не могли позаботиться о моих нуждах. В конце второй недели снова появилась докторша с каменным лицом в сопровождении толстухи медсестры. Они безжалостно сорвали гипс с моей левой руки и левой ноги. Я никогда прежде не видел, чтобы так обращались с больными, а когда стало ясно, что я вот-вот упаду, дюжая медсестра поддержала меня, схватив именно за поврежденную левую руку.
Всю следующую неделю я ковылял по палате, в меру сил помогая больным. Мне нечем было прикрыть наготу, кроме одеяла, и я стал задумываться, где раздобыть одежду. На двадцать второй день моего пребывания в госпитале в палату вошли двое милиционеров. Сорвав одеяло, они швырнули мне костюм и крикнули:
— Пошевеливайся, тебя сейчас депортируют. Ты должен был уехать еще три недели назад.
— Но как я мог уехать, если все время лежал без сознания и не по своей вине? — возразил я.
Ответом был удар в лицо. Второй милиционер красноречиво расстегнул кобуру револьвера. Они погнали меня вниз по лестнице в кабинет политического комиссара.
— Ты не сказал нам, когда тебя доставили, что ты лицо, подлежащее депортации, — гневно сказал он. — Ты обманным путем получил лечение и теперь должен за это заплатить.
— Товарищ комиссар, — ответил я, — меня сюда доставили без сознания, а травмы я получил по вине плохого русского водителя. Из-за этого я претерпел много боли и страданий.
Комиссар задумчиво погладил подбородок.
— Гм, — сказал он, — а откуда тебе все это известно, если ты был без сознания? Я должен во всем разобраться. — Он повернулся к милиционеру и сказал: — Заберите его и посадите в камеру в вашем отделении милиции, пока я не дам вам знать.
И снова меня повели по многолюдным улицам как арестованного. В отделении милиции у меня еще раз взяли отпечатки пальцев и посадили в камеру в глубоком подвале. Долгое время ничего не происходило, потом охранник принес мне щи, черный хлеб и немного желудевого кофе. В коридоре все время горел свет, так что невозможно было ни отличить день от ночи, ни отмечать уходящие часы. В конечном счете меня отвели в комнату, где строгого вида человек, порывшись в бумагах, уставился на меня поверх очков.
— Вы признаны виновным, — сказал он, — в том, что остались в России после того, как были приговорены к депортации. Правда, вы не по своей вине попали в дорожную аварию, но придя в сознание, вы должны были немедленно доложить комиссару госпиталя о вашем положении. Ваше лечение дорого обошлось России, — продолжал он, — но Россия милосердна. Чтобы оплатить расходы на ваше лечение, вы двенадцать месяцев отработаете на строительстве дорог в Польше.
— Но это вы должны мне заплатить, — горячо возразил я. — По вине русского солдата я получил тяжелые травмы.
— Этого солдата здесь нет, и защитить себя он не может. Он остался цел в этой аварии, и мы его расстреляли. Ваш приговор остается в силе. Завтра вас повезут в Польшу, где вы будете работать на строительстве дорог.
Охранник грубо схватил меня за руку и отвел обратно в камеру.
На другой день меня и еще двоих человек вывели из камер и отконвоировали на вокзал. Некоторое время мы стояли на месте в окружении милиции. Затем появился взвод солдат, и отвечавший за нас милиционер подошел к сержанту, который командовал солдатами, и подал ему документ для подписи. В очередной раз мы оказались под охраной русской армии!
Еще одно долгое ожидание, и нас наконец повели на поезд, который отвез нас во Львов, в Польшу.
Унылое место был этот Львов. Пейзаж уродовали торчавшие то здесь, то там нефтяные вышки, из-за интенсивного движения военного транспорта дороги были ужасны. На дорогах работали мужчины и женщины, разбивая камни, засыпая ямы и стараясь удержать душу в теле, сидя на голодном пайке. Двое мужчин, с которыми я ехал от самого Киева, были очень непохожи друг на друга. Яков, злобный человечишка, при каждом удобном случае бросался с доносами к охранникам. Йозеф был совершенно иным, и в случае чего на него можно было положиться. Поскольку ноги у меня никуда не годились и подолгу стоять я не мог, мне велели разбивать камни, сидя у дороги. По-видимому, никто не счел серьезным изъяном мою поврежденную левую руку, едва сросшиеся ребра и легкие. Так я работал целый месяц, рабским трудом еле зарабатывая себе пропитание. Даже работавшим с нами женщинам платили по два злотых за кубометр битого камня. В конце месяца я рухнул на землю, харкая кровью. Увидев, как я свалился на обочине, Йозеф бросился мне на помощь, не обращая внимания на окрики охраны. Один из солдат поднял винтовку и прострелил Йозефу шею, чудом не задев ни одного жизненно важного сосуда. Так мы и валялись у дороги, пока не подъехал на телеге какой-то крестьянин. Охранник остановил его, и нас зашвырнули на груженную льном телегу. Охранник взобрался на козлы, и мы тяжело покатили в тюремную больницу. Много недель я лежал на деревянных нарах, служивших мне постелью, пока тюремный доктор не потребовал, чтобы меня куда-нибудь дели. Он заявил, что я при смерти и у него будут неприятности, если до конца месяца будут еще смертные случаи среди его больных, он и без того уже превысил норму!
В моей больничной камере состоялось необычное совещание между начальником тюрьмы, доктором и старшим охранником.
— Придется вам выехать в Стрый, — сказал начальник. — Там нет таких строгостей, да и местность здоровее.
— Но начальник, — возразил я, — почему я должен уезжать? Я сижу в тюрьме ни за что, так как не совершил никакого преступления. Почему я должен уехать и помалкивать обо всем этом? Я буду каждому встречному рассказывать, как все было сфабриковано.
Много еще было криков и препирательств, и наконец я, заключенный, предложил решение.
— Начальник, — сказал я, — вы хотите, чтобы я убрался отсюда, ради спасения собственной шкуры. Я не допущу, чтобы меня перевели в другую тюрьму и заткнули мне рот. Если вы хотите, чтобы я молчал, позвольте мне и Йозефу Кохино поехать в Стрый как свободным людям. Дайте нам одежду, чтобы мы прилично выглядели. Дайте нам немного денег, чтобы мы купили себе поесть. Тогда мы будем молчать и немедленно отправимся по ту сторону Карпат.