Повседневная жизнь Монмартра во времена Пикассо (1900—1910) - Жан-Поль Креспель

Что касается Пикассо, то для него это был период красивой любви к Фернанде Оливье, можно сказать, первой женщине в его жизни. До этого он общался только с проститутками. Он или предавался страсти с неистовством андалузца, или работал. А работал он много, иногда до самого утра.

Если верить Ролану Доржелесу, жил в «Бато-Лавуар» чудак, прикрепивший на своей двери дощечку со словами: «Сорьель, земледелец». Этот пансионер решил переехать сюда, чтобы быть поближе к природе и своим детям. Доржелес, мастер розыгрышей, нарядил его в голубую бретонскую шляпу, дал в руки узловатую дубину и попросил позировать у грядки с овощами на одном из пригородов Холма. Он опубликовал фотографию с подписью, извещавшей, что это последний крестьянин Монмартра. На самом же деле их оставалось еще много, но они не носили ни голубых блуз, ни бретонских шляп.

Самоубийство Вигеля

К концу пребывания здесь Пикассо произошла трагедия, укрепившая дурную славу этого дома. В конце 1908-го покончил с собой немецкий художник Вигель: он повесился на балке в своей мастерской. Он не оставил никакой записки, где бы объяснялись причины самоубийства; предположили, что это произошло в момент ломки — он был наркоманом.

Этот чувствительный человек прибыл на Монмартр, исповедуя доктрины декаденства и мюнхенского югендстиля, и оказался совершенно «сбит с толку» художниками-фовистами и предшественниками кубистов. Эти группы отрицали все, чему он поклонялся, так что депрессия, вызванная таким открытием, наверняка стала одной из причин его решения расстаться с жизнью.

По странному совпадению Жак Вайян, занявший его мастерскую, тоже покончил с собой, причем по тем же мотивам, ровно через двадцать пять лет. Этот самоуверенный художник, мечтавший расписать купол Пантеона портретами богов и героев, вернувшись с Первой мировой войны, где он вел себя, говоря трафаретно, как герой, очутился на Монмартре в полном одиночестве. Осознав, что время академической живописи прошло, видя, как революционеры «Бато-Лавуар», над работами которых он смеялся, стали ведущими мастерами современного искусства, Вайян пришел к выводу, что жизнь лишена смысла, а он — лишь статист фольклорного празднества, разыгрываемого на Монмартре. Ранним утром 1934 года из табельного револьвера, привезенного с фронта, он пустил себе пулю в лоб. Как и Вигель, он не счел нужным оставить какие бы то ни было объяснения.

Странные, экстравагантные похороны Вигеля, достойные кисти Ансора, остались в анналах Холма. Потрясенные этой смертью жители «Бато-Лавуар» и другие художники деревни решили пышно похоронить несчастного. Это была своеобразная бурлескная репетиция похорон Модильяни, который умер одиннадцать лет спустя. Помня любовь Вигеля к ярким краскам, художники и их подружки вырядились в самые кричащие цвета и отправились за гробом к кладбищу Сент-Уан. Некоторые даже купили себе у старьевщиков карнавальные костюмы. Только Паскен, шедший впереди вместе с Фреде, был, как обычно, в черном.

Следовавшая за траурным кортежем какая-то пьяная до беспамятства девица, приоткрыв дверцу фиакра, посылала всем воздушные поцелуи. Видя, что мужчины снимают шляпы, а полицейские отдают честь, она вообразила себя королевой Испании, которую приветствует народ.

После похорон все отправились в кабаре «Проворный кролик» и о Вигеле больше не вспоминали. Вместо слов прощания остались лишь воспоминания Фернанды Оливье: «Поведение его было странным, да и внешне он производил какое-то двойственное впечатление».

«Красавица Фернанда» забыла добавить, как потрясенный этой смертью Пикассо решил покинуть «Бато-Лавуар». Будучи суеверным (с годами эта черта усиливалась), он посчитал, что это место проклято, и через какое-то время осуществил свой план, обосновавшись на бульваре Клиши.

После отъезда Пикассо, хоть он и оставил за собой мастерскую в «Бато-Лавуар», где хранил картины, фаланстер продолжал свое существование, уже опираясь на его славу, и дал приют еще многим художникам, ставшим вскоре известными: скульптору и прекрасному гитаристу Ахеро Отто Френдлиху, который был депортирован тридцать пять лет спустя; руанскому экспрессионисту Пьеру Дюмону, поэту и основателю журнала «Норд-Сюд»; Жану-Луи Барро, начинавшему у Дюллена… Жили здесь и Хуан Грис, и Огюст Эрбен, первый — 16 лет, второй — 21 год. Во время пожара 12 мая 1970 года «Бато-Лавуар» буквально за несколько минут превратился в пепел. Чудо, что он не сгорел раньше, ведь его жильцы, вопреки правилам пожарной безопасности, пользовались огромным числом обогревателей и множеством самодельных электроприборов. К моменту пожара здесь еще жили известные художники и разные колоритные личности, возможные только на Монмартре. Например, едва не погибла в огне Жанна де ля Бом, пытавшаяся спасти тридцать кошек и собак, которых она держала в своей мастерской. Это здание без удобств привлекало не только дешевизной комнат, его обитатели испытывали некую ностальгию по прошлому. Живя в его стенах, где до них обитало столько знаменитых людей, они чувствовали себя причастными к их славе и примеряли ее на себя. Среди них — скульптор-анималист Гюйо, художники Арман Лоренсо и Даниэль Мийо, сын композитора.

За несколько месяцев до пожара Андре Мальро заявил о намерении правительства внести «Бато-Лавуар» в список зданий, охраняемых государством, как памятник архитектуры. «Если бы нам это сказали, когда мы там жили!» — воскликнул, узнав об этом, Пикассо.

Трущобы гениев

В течение пяти лет, проведенных Пикассо в «Бато-Лавуар», многие останавливались там совсем ненадолго. Всего несколько месяцев прожили здесь Ван Донген, Сальмон, Мак-Орлан. Для некоторых это была ступенька к успеху, то есть — к более комфортабельной квартире. Переезд не представлял проблемы, хватало одной повозки, чтобы перевезти кровать и еще какие-нибудь пожитки постояльца. Довольно часто жильцы съезжали тайком от бедной мадам Кудрэй, хотя цены у нее были очень скромными. Пикассо платил 15 франков в месяц. Под конец войны, в 1918 году, Хуан Грис платил всего 35 франков.

Надо признать, что даже для самых молодых художников условия жизни на площади Равиньян становились большим испытанием: ни газа, ни электричества, ни водопровода. Единственный кран располагался на втором этаже, и по утрам там выстраивалась очередь желающих наполнить кувшины для умывания. Электричество провели только в 30-е годы. Пикассо освещал помещение огромной керосиновой лампой. Работая ночью, он пользовался свечой, поднося пламя к самой картине, чтобы разглядеть детали.

Перегородки в здании были так тонки, что всем все было слышно. Зимой там замерзали, и в холодные дни, если угольщик не доставлял брикеты для печки, Пикассо и Фернанда не вылезали из-под одеяла. Летом там можно было задохнуться, несмотря на сквозняки. Пикассо работал голый, лишь обернув чресла шейным платком. Дверь мастерской оставалась открытой, так что все могли любоваться его мускулатурой. Обнажался он охотно, потому что ему нравилось выслушивать комплименты из уст восхищенных женщин.

В мастерских практически отсутствовала мебель. Гертруда Стайн, Андре Сальмон, Даниэль-Анри Канвейлер, Ролан Доржелес, Фернанда Оливье — все дают сходные описания мастерской Пикассо, и это заставляет ужаснуться. Квартира, расположенная на втором этаже, то есть на уровне подвала со стороны площади Равиньян, состояла из крошечной прихожей, маленькой комнаты, целиком занятой диваном, которую друзья звали «комнаткой прислуги», и просторной мастерской — серые стены в плесени и с осыпавшейся штукатуркой. «Комнатку прислуги» в 1906 году Пикассо превратил в алтарь любви. На ящике, покрытом красной тканью, он расположил все, что связано с Фернандой: шарф, который был на ней в день первой встречи, искусственную розу темно-красного цвета, ее портрет, написанный им, и две вазы, выигранные ими в лотерею на бульваре Клиши.

Свет в мастерской казался холодным из-за стекол, покрытых голубой краской для того, чтобы лучи солнца падали более равномерно. Стены были абсолютно голыми, если не считать картины, шутя оставленной Пако Дурио с советом ее продать. Позднее, когда у Пикассо стали водиться деньги, к этой картине присоединились маски и барельефы с океанических островов.

Беспорядок царил неописуемый: картины, рамы громоздились у перегородок и даже на постели, из папок вываливались наброски, сделанные гуашью или синей тушью, и лежали на полу, среди окурков и раздавленных тюбиков краски. В тазу грудой громоздились рисунки и журналы. Из мебели — только колченогий стул, к которому была привязана Фрика, помесь сторожевой овчарки и бретонского спаниеля. Круглый столик черного дерева на одной ножке в стиле Наполеона III служил и обеденным, и туалетным. В одном из ящиков стола Пикассо поместил белую мышку, ее отвратительный запах перебивал даже запах псины и скипидара. Пикассо, обожавший животных, в разное время держал здесь трех сиамских котов, черепаху и мартышку.