Шкловцы - Залман Шнеур

У малышни загораются глазки и начинают подрагивать ноздри. Раз снимают «пенки» — значит, уже скоро варенье будет готово. Они ощущают в нем, всем своим детским чутьем, забальзамированный вкус и запах лета, полей и далекого зеленого леса, где только деревенским мужикам да бабам можно собирать малину, а еврейским детям — нельзя; там только портновские подмастерья со служанками могут гулять по субботам, а дети из порядочных семей должны сидеть в хедере, потеть и повторять главу из Пятикнижия… Но мама, мама варит, она замаринует вкус лета, она его завяжет и спрячет в стеклянной банке… В зимние, пасмурные субботние дни она подаст его к чаю. Зачерпываешь ложкой, и рот заполняется благоухающим вкусом. Вкусом самого лета. Спасибо маме!

— Ну, кажется, хватит! — доносится вдруг тети-Фейгин возглас из огня и пара, из прекрасного этого запаха.

И вскоре подхватывает тетя Фейга медницу с раскаленного тагана и идет с ней в сени. Несет она ее с величайшей осторожностью, так, словно медница — с драгоценными камнями и раскаленными углями. В полутемных сенях ставит она ее остывать на поленья, уложенные узким треугольником… Растекается из медницы по сеням сладкий, пахучий пар, хоть иди да уплетай воздух за обе щеки. Медница совсем закоптилась, покрылась красивой бархатной чернотой. Но внутри, внутри, как и прежде, все еще блестит медь и вовсю алеет медовая масса забальзамированной малины.

На шестке тушат пламя. И остается он стоять замученный, задавленный, заброшенный; и его закопченная чернота тянется куда-то ввысь, ввысь, куда и взгляд проникнуть уже не может. В доме вновь становится как-то буднично, словно после авдолы. Тетя Фейга умывается холодной водой и снова завязывает концы платка под подбородком. Это означает, что она опять стала мамой и хозяйкой дома. Показала, на что способна, — и хватит!

К дяде Ури возвращается будничное раздражение. Внезапно начинает он гнать детей в хедер: «Где это слыхано, чтобы мальчишки так поздно болтались дома?.. Ну!» И посреди этих нравоучительных речей велит он, чтобы поставили уж наконец самовар. У него уже в горле пересохло, говорит он. Да, говорит он, у него уже все внутри горит, врагам Израиля так бы гореть…

А на мальчиков нападает какая-то странная тоска, беспокойство. Не хочется уходить из наполненной запахами кухни, где дышится так сладко, так вкусно. Дают каждому из них по два куска старой субботней халы, намазанных свежими пенками. Намазанной стороной один кусок прижимают к другому, и в зазор выпирает красивая алая полоса… Утешаются они этим и отправляются потихоньку в хедер.

А вечером, пока изучают они Пятикнижие в душном хедере, в их детском воображении все еще живет медница, заполненная густым свежим экстрактом из лета и малинового сока. Снизу она матово-черная, как дорогой бархат, а внутри блестит медью… На трех поленьях березовых дров стоит она где-то в темном углу сеней и остывает, остывает, эта большая, сладкая медница…

Вспоминают ее дети, и учеба идет веселее…

Побивание свиней

пер. И.Булатовского

Как только в Шклове пышно зацветают огуречные грядки, тотчас же расцветают и летние забавы. Дел выше крыши: воровать, царапая руки, кислый крыжовник сквозь узкие щели в заборах; плескаться в разливе; ловить мух; копать ямы, когда сухо, и пускать в них бумажные кораблики после дождя; дергать волос на струны из конских хвостов; околачивать на кладбище несъедобные груши, которые поспеют только к Йом Киперу; рвать в канавах колючки и впутывать их в кудри друг дружке. Ну и тому подобные земные радости…

Однако лучшее из всех удовольствий — это утонченная забава, называемая «побивание свиней». Их бьют со всей страстью, со всей самоотверженностью, со всем пылом юности.

Сезон побивания свиней открывается в Шклове, как только из-под снега появляются кучи еврейского мусора и запираются свежевспаханные еврейские огороды.

Свиньи из мужицких предместий совсем не такие враги Израиля, как их хозяева-белорусы с вывороченными черными ноздрями и маленькими серыми глазками. Напротив, они питают слабость к еврейским улицам. Им нравится, к примеру, жирный еврейский мусор, субботние и праздничные отбросы. Им нравятся еврейские сады, не так тщательно огороженные, как мужицкие. Там можно проломить подгнившие жердины изгороди одним тычком рыла и закусить свежим огурцом или сладкой репой прямо с грядки. Да еще и отдохнуть на заболоченном берегу разлива после этой царской трапезы. Как можно сравнивать гойские песчаные пляжи с еврейским болотистым берегом! Пусть глупые люди бегут себе купаться и загорать там, на песке. На кой черт свинье песок? Что практичной хрюшке в нем делать?..

Визиты непрошеных гостей начинаются довольно рано. Сперва приходит самый большой и самый старый свинтус — хряк Алешки-сапожника. Величиной с годовалого теленка, с колючей щетиной на округлой, покрытой грязью спине, с огромным грузным брюхом на тонких ревматических ножках. Кажется, будто он идет на цыпочках. Походя он все что-то вынюхивает и выкапывает. Ни одного червячка не пропустит. Он жадный и прожорливый, как старый процентщик. Он вынюхивает и покряхтывает. На его чумазом рыле вечно написана мрачная озабоченность. Еще бы, обеспечивать такое семейство, оживленно и почтительно семенящее за ним, учить его, как вести себя в обществе!.. Сразу за хряком идут его дамы со своим подросшим и мелким приплодом. Свиньи и поросята всех размеров. И если эта компания начинает безобразничать и шалить, старейшина на них прикрикивает, не поворачивая головы: «хрю-хрю…» То есть: «Идите как люди, ведите себя по-человечески!»

— Хрю-хрю! — отвечает ему сзади мелкота. — Всё-всё, ведем себя прилично, по-людски…

Добравшись до еврейских улиц, свиньи начинают кряхтеть и охать, как припозднившиеся свояки, которые жалуются на ревматизм: «Ох-хооо-хрю-хрю, едва добрались… Неблизкий путь… Но чего не сделаешь ради добрых соседей!..»

И сразу же раздаются радостные «тосты» из еврейских дворов и огородов. Уважаемых гостей принимают с воодушевлением:

— Ю-у-у-с! Холера тебя забери!

— Ой, беда! Свекла!

— Погибли отруби! Болячка на твою трефную шкуру!

— Ужас! Пожар! Чума!

— Юс-юс-ю-у-у-с!

Растроганные такой теплой встречей, а также ушатами кипятка, осколками кирпича и поленьями, «сваты» заходятся фальцетом на все лады. Они, будто рашпилем — по стеклу, восторженно визжат «и-и-и» и пускаются наутек в очень приподнятом настроении. Аж брюшки трясутся.

А куда бежать с набитым пузом после такого веселого застолья? Разумеется, в покрытую зеленой тиной еврейскую лужу, на топком берегу разлива — прямо напротив дома дяди Ури.

Что теплая грязь полезна от ломоты в костях, а также удобна для лежания и барахтанья, пра-пра-родители Алешкиного хряка узнали еще до того, как богачи открыли Мариенбад, да и Мариенбада-то тогда на свете еще не было. Сюда, в грязь хряк и бежит, тряся барской требухой, и увлекает за собой свою собственную семью и прочие семейства. В густом иле, среди тростника, можно растянуться бок о бок, как на, не рядом будь помянута, перине. Молодые сразу же засыпают. Только старейшина-ревматик никак не может улечься. Он охает, кряхтит, зарывается в ил, икает, встает и ложится, и вертится, и клянет свою судьбу, свои старческие боли до тех пор, пока не выбивается из сил. Тогда он вздыхает огромным брюхом, вытягивает рыло и тоже засыпает.

И снятся ему давние времена: густые леса в глубине Полесья, вокруг Пинских болот[79], где сотни лет назад жили его пра-прародители, дикие свиньи… Дикие вепри там заживо сжирали заблудившихся охотников… А теперь… Хрю-хрю, бабы в передниках гоняют его всем, что под руку попадет, обливают ушатами кипятка… Хрю, последние времена настали!

Однако даже этот беспокойный сон длится недолго. Вскоре приходят из хедера пообедать сыновья дяди Ури, и на курортников, растянувшихся в черной грязи, обрушиваются палки и осколки кирпича. Конец отдыху, конец лечебным процедурам! Бока еще даже не отошли, не прогрелись, да только что тут поделаешь: нужно вставать.

Первыми вскакивают поросята, за ними — их матери и старшие братья. Но Алешкин хряк, старейшина, не успел отдохнуть, ему, бедолаге, лень вставать. Тяжелый и разбитый, приподнимается он на передних ревматических ножках и спрашивает:

— Хрю?

То есть: «Что за шум?» Отвечает ему хором все семейство:

— Хрю-хрю! Батюшка ты наш! Враги напали! Торопись!

А он все не верит, этот старый толстобрюхий хрыч. Он ленится и, чтобы выиграть время, переспрашивает:

— Хрю?

Вместо ответа ему прямо в рыло летит осколок кирпича… И сразу же — вы только поглядите! — он забывает о своей тяжкой старости, своем ревматизме, своем толстом брюхе. С пугающей резвостью вскакивает он на все четыре и пускается бежать, как притворно хромой нищий, завидев полицейского… Он вихрем несется назад, в мужицкие предместья, а за ним — целая ватага свиней. Все визжат и зовут на помощь: