Взломанная вертикаль - Владимир Коркин (Миронюк)

– Чего тут торчать? Сейчас возьмём перевал, а там, в партии, в тёплых балках хоть по-человечески отдохнём.

– Туда днем еле вползаешь. Крутизна! А ночью? Недолго и в ущелье загреметь, – возражает Шабалов.

– Труса гнешь, – нарочно подтрунивают над ним ребята.

Разобиженный Валька лезет на свое водительское кресло и делает вид, будто уснул. Мигнув фарами, уполз вверх к перевалу вездеход Заранского. Невозможно медленно тянутся минуты. Ни Шабалов, ни Разинцев, ни Стражин, ни рабочие, перебравшиеся к ним с вышедшего из строя вездехода, и не думают устраиваться на ночлег. Думают об одном, прорвется ли Степан. Все чутко прислушиваются к звукам снаружи. На какое-то мгновение Виссариону чудится, что и Заранский, и они попали в снежную ловушку, из которой нет выхода. В машине непривычно тихо. Шабалов не думает включать двигатель. А меж тем температура в кузове резко падает. Кто-то надрывно кашляет. И пришло чудо, стих ветер. Тишина, невыносимая тишина. Холод берет свое. Шабалов молчит. Вездеход остывает. Тут шорох по снежному насту. И новый взрыв ярости гневной пурги. Слышно как где-то, словно по хрупкому стеклу, стучат молоточки. Они все явственней, все громче. Раз нет сигнала фарами, значит, тягач Заранского не прошел, не одолел высоту. Нарочито спокоен баритон «уснувшего» Шабалова:

– А я что твердил. Утро вечера мудренее.

И тут же Валька включает двигатель. Теплый воздух будто льется в кузов. По примеру Андрея, перелезшего в салон, Виссарион залезает в спальный мешок, брошенный ему запасливым Валентином. Тепло, прям Крым, да и только. Ребята, устроившись на ночлег, поругивают ненастье, начальника экспедиции, завгара, выпустившего в рейс на зимнюю трассу плохо отремонтированный тягач, ведь им теперь куковать в чужой машине. Кто-то переговаривается.

– Мишка, а Миш? Ну, Мишк!

– Ну, гвозди гну.

– Да ладно тебе. Чего это ты все летаешь? Как ни сезон, так в новой экспедиции, а? Тебе уж никак за тридцать.

– И что из того? Мы питерские такие. Мои родители блокадники. Моя душа не требует покоя, не терпит его. Зато я всю Россию-Матушку повидал. Птице вольной негоже быть в клетке. Хочу в Закавказье махнуть, тогда, может быть, остепенюсь. Не бывал в тех краях.

Голос затих, потом чуть печально продолжил:

– Да, брат-кролик, у меня уже парнишка вырос. Считай, без отца. Я его толком и не тискал, не обнимал. Не видел он ласки отцовской. Меня, как оглашенного, зовет дорога, манит.

– Миха, разве семье одними денежными переводами душу согреешь? Не получится ли, друг, у тебя как в той пословице: привел лошадь ковать, когда кузня сгорела.

– Не каркай, не трави! – осерчал Михаил. – Что ты знаешь обо мне? Тоже мне, следствие ведут знатоки. О том, как я и где жил, почему здесь оказался? Спи, леший.

Потом громко потянулся и продолжил:

– Скорей бы мне начальство вездеход выделило. Соскучился по тягачу, страсть как охота за рычаги.

Ребята похрапывают, к Стражину сон не идет. Размышляет. Правда, что за человек этот Михаил? Скорее он романтик, чем летун. Душа человека – его мысли, совесть, поступки. Видать, парень еще в детстве немало лиха хлебнул, а на жизненном пути повстречал всяких людей – и добрых и ущербных душой. Урвать побольше, поменьше сделать, нещадно обмануть – вот кредо летуна. А этот вкалывает в экспедициях до ряби в глазах, коротает долгие зимние ночи в пропахшей соляркой, дымом кабине или кузове вездехода. Михаил по-своему любит жизнь, семью. Разве в нем не бродят соки земли русской? Наполняя его мозг, тело живительной силой, теплотой в отношениях с товарищами, друзьями. Чем славен россиянин? Никому не понятной его душой? Да никакой ханжа или сволочь перворазрядная не уживется там, где каждый день его ждут испытания. Выдюжит тот, кто честен, для кого честь – не пустое слово, либо стремление любой ценой защитить ее, даже если «мундир» испоганен донельзя, кто никого не оставит в беде и всегда подаст руку помощи. Говорят: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Это и есть психология равнодушия, коренной фундамент исковерканной души человека. Ты видишь беду, и не помог! Тебе нельзя ни в чем доверять. Ибо в трудную минуту подведешь даже того, кого считаешь другом. Ты весь перемазан сажей бездушия, твоя душа в болотной тине. А что этот Миша? Конечно, его судьба складывалась неоднозначно и трудно. Наскоком не взять планку мыслей даже простого работяги, не понять, что к чему. Надо видеть его в разных жизненных коллизиях. Что движет поступками такого Михаила, в чем он видит смысл жизни?

– Послушайте, Стражин, вы ведь не спите, как и я, – прервал ход размышлений Виссариона Разинцев. – Эй, аало!

– Не сплю. Вам курево одолжить?

– Дымок есть. Надо потолковать.

Стражин ощутил толчок, к нему в своем спальном мешке придвинулся Андрей. Он инстинктивно отодвинулся в сторону. «Что со мной? – искрой пронеслось в голове. – Ведь вспыхнувшая было вначале неприязнь к нему, улетучилась за дорогу. Не валяй дурака, – сказал он себе. – Да, он муж девчонки, которую ты, хочешь это скрыть от себя или нет, любил, или, по крайней мере, был влюблен. Но только всё перегорело». В ту минуту ему верилось, что на встречу с Леной его толкает стремление лишь увидеть ее, что семья ее крепка, и что нет ему входа в это сердце, и никогда не найти. И он должен навсегда выбросить ее образ из своего сердца. Однако его неосознанно влекло увидеть Лену, взглянуть на нее хотя бы на минуту, хоть на мгновение погрузиться в антрацитовый блеск ее глаз. Он представил ее гибкую фигурку, ладные руки, точеные пальчики, глаза молодой оленихи-важенки. Ему нужно было, чтобы их памятью поднялась волна воспоминаний. А потом пусть вдребезги разобьются, рассыплются на мириады брызг мысли о ней, чтобы им никогда не возродиться, не воспрянуть, не потревожить чувств, не толкнуть на безрассудный поступок, как вот этот его – мчать в горы к той, которая о нем, возможно, и не помнит.

– Так о чем хочешь поговорить, Андрей? – прошептал Виссарион. – Именной сейчас, ночью.

– А ты, Стражин, рисковый парень. Горы – это всегда опасно, они могут таить невесть что.

– А ты в случае чего разве бы не помог мне?

– Увы, помог бы. Верх возьмет человечность, милосердие.

– Вот как. Обижаешь. Что ты знаешь обо мне? Я никогда и никого не подставлял.

– Знаю, ты, Стражин, в жизни не дрейфил. В общем, не будем прикидываться простаками. Как только Маньчук назвал мне там, на базе экспедиции, твою фамилию, я вспомнил разговоры Лены о молодом газетчике, влюбленном в нее. Минуло столько лет, зачем вторгаешься в нашу жизнь? Разве мало в области других экспедиций?

– Ты боишься моего приезда в партию? У вас в семье все так шатко? Не сложилось? Но я не стремлюсь разрушить ваш брак. У меня семья, любимые дети.

– Бояться, Стражин, надо лишь безделья, равнодушия и дураков. Союз этих понятий убивает душу, тело, любовь. Я как-то постеснялся отказать тебе перед Маньчуком ехать в мою партию. Какие я мог выложить Борису аргументы? Он ничего про нас с тобой не знает. А ссылки на треклятую дорогу, что ты ее можешь не выдержать, у нас в расчет не идут. Говорю путано. Это от того, что до меня лишь сейчас дошло: тебе нельзя появляться в партии, на буровой, в нашем вагончике.

– Да разве я с собой принесу зло?

– Слушай, газетный гусар, пиши о других, ради бога, партиях. В конце концов, в экспедиции навалом проблем. Я не хочу тебя видеть у нас. Хотя бы по той причине, что в нашем вагончике далеко до комфорта. Своим франтоватым видом ты не впишешься в нашу убогую обстановку. В вагончике висит наше стиранное-застиранное Леной белье. Она его стирает там же, подальше от взглядов мужиков, а не в баньке, как все. Витает неизгонимый запах щей, каш, всякого жареного-пареного. В партии полно мужчин, а Лена крайне стеснительный человек. Понимаешь? Чего нам тебя бояться! Но лучше тебе встретиться с нами позже, когда вернемся в поселок, в Хорей. А еще лучше в Питере. В нашей квартире, где все, как у людей.

– Я ведь в командировке, намерен написать очерк о конкретной геологической партии. И потом, тебе не потешна беседа в спальных мешках?

– Вот что, приятель, завтра я машину Заранского отправляю обратно в экспедицию за подмогой. Если мы повредим наш ГТТ, то обратного ходу не будет долго. Надо скорее вызволить и сломавшийся вездеход. Так что несколько строчек в газете о моей партии тебе не удастся набросать. Маньчук тебе назовет кандидатов на очерк, в поселке достаточно достойных ребят, настоящих геологов. Утром тихонько, без шума, а то у нас народ нервный, уедешь на базу. Парадом тут командую я.

– Это самоуправство, – обиделся Виссарион. – Это черт знает что. Это не хорошо, не честно.

– Все по уму, Стражин. Отдыхай, тебе еще порядком трястись на тягаче. Дорога, сам видишь, не бог весть, какая. – Вдруг Разинцев крикнул: – Эй, кто там балует спиртным! Забыли: в партии сухой закон!

Ему в ответ:

– Не выпендривайся, надо согреться.